любовь почти сладка
усталость броненосна
и радости с лотка
парящего как остров
средь холода и льда
и лени и мороки
и все бредут туда
подхлестываясь сроком
и исповедь горит
в светодиодной раме
я жил и жив смотри
не обнеси дарами
я думал не о том
я очень мало сделал
на синем золотой
и радужный и белый
и мишура в стекле
запаяна навеки
и светится во мгле
и в каждом человеке
Новогодье, новогодье
Захлестнуло маетой.
Что надел — не по погоде,
Что подаришь — всё не то.
Мир показывает много,
А даёт всего глоток,
Слишком много нас у бога
И не родственник никто.
Тут колядки, там колодки,
Заколодило Москву,
Замираешь посередке:
Как-то я не так живу.
А порадовать родного,
Сделать праздник всей семье?
Вытащить себе обнову
И испачкать в оливье?
И садишься как-то с краю
У накрытого стола.
Что не так? А я не знаю.
Радость чистая ушла.
Жизнь нелепая, рябая,
Корм которой не в коня,
Отчего же ты не хочешь
Отвязаться от меня?
— Оттого я отвязаться
Не желаю, не хочу,
Что люблю тебя, мерзавца,
И себя любить учу.
Чтобы утром просыпаться,
Как в начале января,
Обещать себе стараться —
Помогает, говорят.
А потом идти к окошку
И смотреть на новый снег,
Чтобы новую дорожку
Проложить по белизне.
Потому что все проходит,
Но возможно, что не всё.
Так сказали мы с погодой
И, наверное, Басё.
в шувалово на сонном берегу
такой был свет как будто бы у каждой
молекулы был свой фейсбук-аккаунт
свой инстаграм и промоматерьял
такой трава была как в голливуде
как под английским небом в ясный полдень
ходили люди лошади собаки
сидели пары плыли облака
ну честно в осени первоначальной
такое есть как будто жил и понял
как будто вот такое вот ты видишь
да ладно вот же
ладно
жаль
пока
а завтра минус вдарит по траве
и сразу снег переведет в чб
и колокол в белесой синеве
и угадай конечно по тебе
иди гулять куда-нибудь к реке
сейчас
со всем что есть на языке
пиши про свет и говори с водой
и выдох-вдох
ничего не проходит на самом деле на этой улице
на этом углу под бугристой мшано-зеленой стеной
кажется задержусь еще и они вернутся
те ради которых все это кино
щурятся не заметят увлечены друг другом
и разговором которого я не слышу
даже если придвинусь ближе в своей матрешке
невидимая нарастившая десять слоев
над знакомой линией крыш догорает и пышет
вообще неизменный закат ещё один угол
ничего не случилось мы стали старше жизнь учит быть тверже
но обрывается и взлетает сердце мое
примерно одинаково растут
все дети, кроме собственных. все кошки
примерно одинаково стареют.
примерно одинаково скучны
все в мелочах рассказанные сны,
в которых нет тебя — сейчас и прошлых, —
все города, в которых ты не прожил
хотя бы три зимы и три весны.
водораздел проходит по тебе.
с той стороны окна который месяц
все пляшут без тебя, нелепы, живы,
то праздники на улице неблизкой,
то плачут: убежало молоко.
листай чужие беды на обед,
руками разводи их по подписке,
немножко снисходи, немножко смейся
и подпевай наушникам фальшиво.
такой, как все. единственный такой.
поутру они плохо встают потому что зима
даже летом зима а зимою зимы по горло
по зиме отопление жарит в сухих домах
тянет выйти куда угодно
а там глад мор срам убещур и щыл
главмосстрой под бубен
не ходи ничего хорошего не ищи
ничего не будет
в этой жизни свет управляется кнопкой свет
боль стирается нурофеном
никакого звездного неба над ними нет
постоянно и постепенно
слово сказанное застревает внутри
альпинист висит за окном распахнутым настежь
платья без повода улыбаются из витрин
половину года зима вторую ненастье
и мечтают они обнаружив себя во второй
как угодно но не профукать лето
чтоб карман был просто карман а дыра дырой
не метафорой не ответом
но пока висит атмосфера болит голова
кто сидит кто идет бороться за их права
и возможно еще какие-то есть слова
объясняющие все это
хороший дом — придуманный шалаш.
сажать друзей у круглого стола,
кормить простой веселою едой,
поить живой и огненной водой,
подкладывать им сыр и колбасу —
среди теней в придуманном лесу.
и все, что есть, вращается само.
и стая лис выходит к нам на смотр,
немногозначно вытянув носы
к нарезанным остаткам колбасы.
и мы не идеальны оба-три,
но вот сидим у домика внутри
и говорим об этом и о том,
невидимой обведены чертой,
и дороги друг другу, как пирог,
который ели с четырех сторон,
или как карта пройденных дорог
и разделенный опыт похорон,
как этот белый шум, как этот стол,
как колбаса, вино и камертон,
как россыпь неожиданных даров
и в уголке зрачка единорог,
переходящий вдруг из тени в тень,
пока встает обыкновенный день.
Давай, тетя, помоги солдатику,
Он ведь за тебя воевал.
Просто не любит об этом.
Ему было десять, когда был Афган.
Потом Чечня.
Но за Афган подают больше.
Между прочим, ночью,
в сугробе, по пьянке —
Знаешь, как несладко?
И в этом камуфляже, для верности
Подвязанном георгиевской ленточкой,
Он истинный россиянин,
Нормальный такой сын своей страны.
Пошла последняя салфетка
Из небольшого городка,
В котором мы бываем редко —
Всего лишь пару раз пока.
Мы в нем за столиком кутили
(Обеды в евро — это боль)
И артефакты прихватили,
И всюду возим их с собой.
Не оставлять же иноверцам
Из самолёта и бистро
Пакетик молотого перца —
Возьмут и выбросят в ведро,
И зубочистку, и конфетку —
Таких, конечно, нет в Москве, —
И эту толстую салфетку.
И этот мир. И этот свет.
(Песнь человека, выходящего из сапсана в поисках последних поездов метро)
у счастья привычки богатых
оно переборчиво всласть
гуляет как ветер по хате
и мусор трясет по углам
вот это мешает покою
вот это перечит судьбе
а то что хотел под рукою
вообще не подвластно тебе
да были бы дети здоровы
да в доме была бы еда
на счетчике километровом
посчитано в прошлых годах
и с каждым витком все сложнее
на каждой дорожке кривой
и солнце прямее яснее
и в свете стоит контровом
такой же любимый как прежде
привидевшийся и живой
носитель вчерашней надежды
проедешь и нету его
и жалко что только при жизни
мы можем друг другу сказать
все что сожалением брызнет
в закрытые наши глаза
как малину ели — ура-ура! — и тут лесной клоп.
и сразу лето брызнуло, как на парад, изо всех углов,
лето яркое, лето разное, лето шэбби-шик:
ну давай, говорит, будем праздновать от души.
будто всё нам близко, да всё нам радостно, всё тепло,
руку вытянул — и дотянешься, не ушло.
как деревья дышат, как дождь шумит, как благая весть.
ты не слышишь, может, или не веришь. а она есть.
так с любовью к которой все тянешься да не достанешь
одного не находишь другого потом не хватает
вроде винтики все отыскал вроде все уже в сборе
слишком много вещей называют сегодня любовью
кто умеет терпеть долготерпит не зная иного
предоставленный страсти беснуется снова и снова
а в начале в котором ты думаешь что-то сокрыто
только синее море да сети да остов корыта
передать ли любовь научить ли ее очертаньям
тех кто будет счастливым когда нас и вовсе не станет
только небо и небо меняется небо и ветер
ничего не ответило море и нет не ответит
там где шел человек с золотыми в закате ногами
с золотыми ногами размахивая сигаретой
с золотистою шерстью невидимых саксов и галлов
тихо канувших в лету
там где шел человек в этом солнце похожий на бога
в молодом рюкзаке на плечах пропотевшей футболки
в переплете наушников белых ветвистых олдовых
в золотом и медовом
за своим телеграмом своим социальным бигмаком
за вечерним бокалом на вынос и сушечным сетом
а кругом расцветали бордюры и прочие знаки
уходящего лета
и казалось что радость но это известная песня
и не очень казалось совсем если прямо и честно
но вокруг где сияли клубы быстротечные пыли
все мы были
а спросят: «что ли, ррродину не любишь?»
не знаешь, что ответить.
разве нет?
но любишь возвращаться? разве да?
всё сравниваешь, всё в ее же пользу
(испытанное, милое, свое)?
мучительно завидуешь живущим?
пытаешься пристроиться, пригреться,
найти зацепку, шанс побыть внутри?
скорее, будто носишь апельсины
к больничной бледнокрашенной палате,
сидишь на стуле в темном коридоре —
гремят тележки, бегают врачи
среди стафилококка и капусты,
расписанная жизнь туда-сюда.
а в этом теле пляшут перебои,
его едят невидимые кто-то,
с которыми не знаешь, как бороться,
и передачки носишь, и молчишь,
и покупаешь ходунки и грелку,
лекарства, книжки, яблоки, кроссворды…
не хоспис, хорошо, пока что нет.
но остро хочешь чувствовать себя
хотя б чуть-чуть живее, чем в палате,
напиться белого под кипарисом,
сидеть в чужой наполненной тени,
смотреть, как сохнет яркое белье,
чуть-чуть свободней щуриться, дышать
без нитей удушающего страха
за милое, знакомое, родное,
за город до прожилок и т. п.,
за школьников, евреев, неказаков,
за запертых, беспомощных, лишенных,
за старых, добрых, глупых, за любых
неполицейских, несудейских, не
прикрытых государственной машиной.
да, я хотела б жить на берегу
в своей стране, и говорить на русском,
и в праздник флаг вывешивать с балкона,
гордиться им и этому детей
учить с младенчества,
да, я б хотела. да.
а родину любить? с больничной койки
она меня не трудится любить.
и если я терплю ее, жалею,
горячечный выслушиваю бред
и вместе с ней боюсь американцев,
придумываю месть британским службам,
болею за российскую команду,
считаю гонорары ФБК,
коплю себе на пенсию в сбербанке,
летаю до сих пор аэрофлотом,
даю без сдачи, вытираю ноги,
курю где можно, слушаюсь минздрава
и книги в срок несу в библиотеку —
вот это всё не знаю почему.
путешествие это как выход из тела дома
поднимаешься то ли несомый то ли ведомый
и летишь сообразно своей подорожной бирке
в неизвестное небо каира новосибирска
от парижа до рио от сочи до магадана
обретая компактность безликую чемодана
а вернешься глядишь и не видишь чего оставил
будто вещи хихикая кто-нибудь переставил
будто весь этот ношеный шик и потертый образ
неудачно пошит на кривом производстве собран
и опять привыкать к этим шрамам ожогам складкам
раздражающе трудно и необъяснимо сладко
Открытка из Леричи
На пляже ослепительные дети
Стеснительно несут себя к воде.
Пованивают сохнущие сети,
Склоняется неторопливый день.
Рыбацкий пёс к вечернему улову
Хозяина увидел и плывет,
И море долготерпит, не злословит,
Берёт и держит, держит — отдает
С такой же ослепительной и новой,
Как эта юность и любовь её.
взять бы залезть на крышу свернуть бы флюгер
найти булыжник вмазать кому в стекло
ничего вы не понимаете люди-люди
едете не понимаете как свезло
бесите вы меня и всегда бесили
возите на работу своих блядей
дать бы такой по морде да так чтоб сильно
мне говорила училка ты агрессивный
а я смотрел ей в вырез между грудей
я и сейчас смотрю тут забор бетонный
свалка бульдозер рынок троллейбус парк
столб шлакоблоки на серой воде понтоны
тополь окурок ТЭЦ над градирней пар
хочется что-то сказать но не знаю слова
хочется сделать но выйдет всегда хреново
урна в которой роется грязный бомж
турция на плакате на голубом
кипр на другом опять голубом плакате
новые хаты машины и вся херня
все на что у меня никогда не хватит
все на что никогда не будет меня
только нажраться до комариного звона
сесть посредине комнаты без штанов
в ржавом закате сука соси мне больно
сладко и больно и сука темно темно
дожила до постели упала
вот и новой зари хоровод
набирайся кофейного пара
чтобы двигал куда-то вперед
по накатанным рельсам работы
где на станциях льют кипяток
это все говорят до субботы
но субботу не видел никто
женский труд переделан не будет
переделан не будет мужской
оставляем немытой посуду
и в наушниках шум городской
заступает ответною частью
в тот невидимый маленький паз
где контакты для горя и счастья
и чего еще важно для нас
даже из этого ты не состоишь целиком
там целый ком всего некогда разобрать
некоторые обиды эти найти легко
первыми прибегают если чего пожрать
некоторые ошибки эти стоят молчат
вешалкой в коридоре иди-иди споткнись
и поднимаясь ругаясь где же она сейчас
где она эта жизнь
вот она здесь вечерний свет на садовой сенной
вот они канонерки теплые берега
только держись не проваливайся в детство в кино на дно
в бутылки из-под кефира путевочные юга
вот она здесь и сейчас на фотобумаге дрянной
в камеру неотрывно почти что не оробев
и благодарность к тому кто давно говорят всю ночь
однажды ходил по городу думая о тебе
слишком жарко
мы сидим едим
сплевывая косточки в тарелку
каждый молод каждый невредим
очень далеко а это редко
катится ленивая река
плоско отражая облака
теплая вода в песчаных бликах
отпуск нескончаемый пока
медленно истаяла жара
сок течет варениковый сладок
лампу облепила мошкара
говоришь себе пора пора
но куда еще сегодня надо
лето это лето это рай
в круге света за спиной у сада
что же что от этого стола
не найти живого фигуранта
половина памяти светла
половина просится обратно
где ночами возятся ежи
на тропинке возле абрикоса
и луна встаёт в потеках ржи
и на небе высыпало просо
обещая бесконечно жить
яблоки срываются во тьму
и меня не слышно никому
о дивный мир,
в котором трудный ход
имеют деньги,
легкий — обещанья
я завтра занесу, ну послезавтра,
мне паренек один там обещал,
он много должен с позатой зимы,
не отдает никак, но должен, мы
договорились же. договорились.
о этот дивный новый старый мир!
я не учён, я бесталанный поц,
но всё-таки не дворник, нет, не дворник,
и я хочу девчонку всё как надо,
и черную футболку от армани,
и кожаную сумку от нонейм,
и туфли, остроносые такие,
как у Сереги, он когда приходит,
рассказывает вечно, что чего
куда толкнуть, там дельце вот одно,
один проект, вот пару бы лимонов,
для старта, но пацан не отдает.
а так бы газанули, поднялись,
что твой гагарин.
завтра. точно, завтра.
я к человечку одному зайду.
нет, я все же хочу себе этот щедрый, бесперебойный,
тайный, явный, поросший мхом,
какой угодно источник мира-ко-мне-любови,
физически не выраженный ни в ком,
такой, чтобы окунулся — не стыдно, не больно,
и, типа, ступай, пиши,
а вселенная как бы всецело тобой довольна,
спасена, не протухнет и подождет в тиши,
всё, что нужно, сыто, одето, обуто
и при этом как-то само,
все вопросы уже решены как будто,
ловко и с умом,
и не просто тебе помахали и отпустили,
процветая в деятельном труде,
а еще и сил откуда-то привинтили,
накатив апдейт.
а пока что ходишь и маешься, необновленный,
помогая другим, получше освоившимся уже
на глуховатой, нещедрой и чуть перенаселенной
с ускорением, равным g.
май со своими праздниками ревет
в мае ужасно любят включать парад
небо вечерним маем почти горит
что же ты чем не рад
что ли своей страны нерадивый сын
если тебя не бодрит музыкальный фон
не по тебе карнавальный фан
не для тебя салют
что же ты не прицепишь свой на берлин
на из европы пригнанный драндулет
не умиляет тебя журавлиный клин
слышишь сквозь толщу лет
в стылой кровавой каше кишок дерьма
как запрещали себе захотеть домой
кто-то дичал кто-то тихо сходил с ума
кто-то писал письмо
но ни сказал ни слова на глубину
столько не выпить столько не укурить
дети которым пришлось поиграть в войну
и совершенно точно не повторить
и постараться забыть ее целиком
думаете легко
странно никто не хочет опять афган
или опять чечню
если я выйду на площадь паду к ногам
вряд ли что изменю
все чего ни касается царь мидас
перестает ощущаться моей страной
господи время соткано из стыда
выкрашено войной
господи нынче рта хоть не раскрывай
щедрая в небе высокая синева
там где стоит трава говорит трава
там где была деревня молчит трава
в жизни русского человека всегда много быстрой езды
быстрой ненависти
быстрой жалости
медленного тепла
медленно подтаивающей воды
просто воды из-под крана что слава богу пошла
в жизни русского человека быстро вспыхивает огонь
изба горит на скаку и прогорает дотла
и все что ни тронь уходит из-под ладони
потом ладонь
тоже уходит и не найти где была
поэтому русский любит езду быструю как во сне
быструю как беспамятство как парацетамол
потому что три четверти года снег или может быть снег
а когда не может быть снег отпускает как-то само
у него пробиваются ветреницы прорастает сныть
окна приспело мыть через них виден дальний проспект
такие чистые того и гляди впаяешься лбом
это точно примета весны это медленный шаг весны
и бутылка с растительным маслом раскладывается на спектр
жизненно важный необходимый во всем этом
черном сером немарком практичном
и золоте на голубом
в венецианской мастерской
нарядный и неудержимый
хранится воздух прошлой жизни
за толстой бусины щекой
не афишируя себя
за мишурою и шнурками
за непрозрачными цветками
что в северных глазах рябят
но мы-то знаем где искать
куда случайно не зашел бы
в коробке россыпью дешевой
поштучно радость дуракам
когда поднимется вода
вернемся мы и что тогда
и в принципе оставили нас так
сказали разбирайтесь как хотите
вот вам четыре способа питаться
сырым горячим жареным живым
вот вам десяток способов убиться
и очень много способов убить
и вышли
и с тех пор никто-никто
действительно не видел и не слышал
хоть говорили многие и многим
за это доставалось по ушам
так говорят
что если поздно ночью
напившись рыбьей крови или пива
пройти не оступясь по огороду
и встать лицом на дальний горизонт
но то без пива то не в огороде
то горизонт застроен
в общем нет
всего четыре способа питаться
убить смотреть убиться говорить
любить мы кстати выдумали сами
точнее
подсмотрели у других
коньяк хороший, пахнет карамелькой —
ну это прямо, девочки, для нас,
для тех, кому закончилась неделька,
отмытая от дачного говна.
а если что-то въелось в половицы,
и не отходит, и не отскрести —
так это след. какой уж вышел след.
и ты прости, пожалуйста, прости,
нас ведь самих на этом свете нет,
мы хорошо умеем только сниться
и, может быть, немножко выпивать,
свободные от всяческой заботы,
уже нетвердо зная, кто мы, кто ты, —
смотреть, как поднимается трава,
решать сканворд вечерних облаков
и сладкое катать под языком.
сначала было больно, а потом
уже не знаю. может быть, привыкла.
бывает скучно.
СКУЧНО, говорю,
и тот, кому по чину, поддает.
а там уж чем получится — крылом
ли, втрое сложенной газетой,
где каждой новой новости кошмар
кошмарнее вчерашних новостей.
мы говорим на языке потерь,
ощупываем пуповину смысла,
обрезанную.
хвастаем культёй.
вот нитка грубоватая торчит
и есть мешает, и кровит ночами.
и бесконечно лезем языком,
где лунка, и рельеф неузнаваем,
и мы, невозвратимые уже.
одна история стоит
другою машет
ему поставили на вид
а он и пляшет
большой счастливый индивид
такая редкость
на нашей глинистой любви
среди сурепки
не выдавая никому
секреты света
цветет как будто бы ему
по жизни лето
вот спотыкается бежит
и обнимает
и в чашке ложечка дрожит
и шиш в кармане
и ни одной причины нет
включить поярче
и часто морщатся в ответ
ненастоящий
такой неслыханный расход
широких жестов
а мы привыкли о плохом
и без блаженства
и никто ведь не просит уехать
ради наших же, в общем, детей.
это чистая прихоть и нехоть
из набивших оскомину тем,
мы же, в целом, довольно иммунны
к очень многим дурацким вещам,
разве только что в нашей коммуне
нас же будут судить как мещан:
за стремление к сытому глазу,
за привычку к чужим образцам,
за влияние вредной заразы
и неверный оттенок лица…
никогда еще выбор отчизны
не казался таким наносным.
всё же можно — и жить, и учиться,
и о будущем яркие сны,
как у девочки Любы известной,
что парит над огромной страной,
над любовно линованной бездной,
и сияет ей купол небесный,
и на небе звезды ни одной.
получилось, что этой зимы не вышло, —
только холод.
не случился румяный, морозный, лыжный
труд и хохот,
ни прозрачного льда, ни ажурных сказок,
старых — внове.
будто дома сидишь и за всё наказан,
и виновен.
только март сдает свои бастионы
в грязной соли.
только снег идёт по ночам бессонный,
невесомый,
будто хочет набело переправить
перед летом
всё, что год оставил между мирами, —
был и нету.
домой вернулся и изнемогаешь
что жизнь не эта выпала другая
что сам не тот каким бы мог другим
что твой бесценный неделимый опыт
не то что сберегают от потопа
а как-то так как коник без ноги
с тем и живи приятным всем изгоем
в одном окошке радости и горя
по общей разнарядке получай
и спрашивай себя с бессильной силой
насколько быть собой невыносимо
сегодня и особенно сейчас
до адского труда до вялых жалоб
до дело уничтожено пожаром
до тело уничтожено питьем
стареем быстро медленно взрослеем
старательно вовсю себя жалеем
а бог идет по солнечной аллее
и с каждым встречным может о своем
я прошлась по району, и мне показалось, что радость будет.
что в кустах завозились умученные коммунальщиками воробьи.
что город раздышится, как-то привыкнет, что всех отпустит,
как-то притерпимся, что ли, чего там, да все свои.
вот посмотри, посмотри, тротуар расчистили,
сразу хочется нежного шарфика и плаща,
и весна придет, обычная, сволочистая,
и пройдет незамеченной, успев чего-то наобещать,
а потом будет лето — с первого дня на вес золота
в нашей центральной северной полосе,
потому что не знаешь, сколько их там нарисовано,
и не хочется знать. пусть бы сколько-нибудь. как всем.
так будто время сделано из ночного неба из этой
стекловидной вязкой массы с просветами звезд планет
и звук разносится коротко в белых клубах
мы гуляем собаку кричим матвееву какой большой ветер
и еще высоцкого про парня и горы
пес зарывается в снег
города алупка алушта и армавир примерзают к губам
а потом мы тонем что твой титаник
и я думаю господи
будто жила-жила и наконец поняла
неужели когда-нибудь будут так же космически далеки
наши дивные дикие неповторимые девяностые
как ваши шестидесятые как имена и тела
как сами мы устаревшие и немодные
ни к чему не годные чудаки
Если падает снег, дети лепят снеговика.
Ничего другого не выдумали пока.
Если падает жизнь, поднимаешься и стоишь.
Над тобой плывут равнодушные облака.
И повсюду еще этот свет.
Незаметно проходит час или что-то там.
Выпиваешь безвкусный чай или что-то там.
По идее, должно легчать, но пока что нет.
И надолго еще вот так.
А потом, потом
Начинается снег.
выучить битые стекла всех заводов
красного кирпича
красоту до востребования по всем сторонам пути
брошенные следы купечества романовых ильича
камень крошится дерево не спасти
выучить одноразово заканчивая на мне
пересчитать как цифры на клочке проездном
вот сейчас и узнаем счастливый он или нет
выбранный мной
там на белом льду стоит человек телефон в руке
и лицо его синим-синим освещено
я в троллейбусе еду и ключ
висит на шнурке
как давным-давно
может даже не в этой жизни
но в тех дворах
где в потемках полно ребят
и за снежными стеклами
мамы сидят глядят
только тени в глазах рябят
а под белым-то льдом
тянет черное по реке
не ходи по ночному льду
я хотел бы проснуться не завтра не здесь никем
в никаком году
взять бы все откатить бы на контрол зед
вот тебе хорошо и дзен
человек притопывает по льду
я к нему иду
только ключ провожатый мой ухажер
двухбородчатый нарезной
то ли кожу студит а то ли жжет
но всегда со мной
так человек дожив до сорока
осознает что никому не нужен
ни городу ни собственной стране
как спонсор детям или там жене
как исполнитель нужд опять же мужу
а так-то нет
и вот в ответ на честную работу
уже не происходит ничего
и вроде бы не сбрасывали с борта
но пароход уходит без него
и вот уже полуночные пьянки
с попытками полезно подружить
в бою за то что не повесишь в рамке
не выловишь над пропастью во ржи
за то чему не выданы мерила
за то во что не верится легко
за то за что течет неповторимо
на полотне прозрачном и старинном
из теплого кувшина молоко
обернулся и говорит устало:
«мы с тобою теперь в голове состава,
впереди только снег и снег.
ты не знаешь, кстати, Нева не встала?
как-то этой зимой не мороза мало,
а надежды нет.
только звездный над головою гомон —
там встречают родственных и знакомых:
год показывает улов.
если ком проглотишь, который в горле,
даже слышно, как они там глаголят,
но не слышно слов.
и под толстым рвущимся слоем ваты
равно трудно правым и виноватым…
ты свети, свети:
у тебя прожектор теперь и тяга,
даже если видимость на три шага —
на длину пути.
знай: когда уляжется эта вьюга,
будет небо ясным, как небо юга,
как в любимых снах.
а когда золотой оборвется гвоздик,
это кто-то накоротко и в гости —
посмотреть на нас».
Я ходила в этот клуб — на границе вырастания и детства,
В странном возрасте, когда формулируешь избитое с нуля.
«Я Иван», «я Алексей». Даже это удивительное действо —
Подниматься по ступеням, опускаться по ступеням и ля-ля.
Там привычно грели чай, раздавали принесенное из дома,
Свечки жгли. Плясали сполохи по лицам, тени двигались, росли.
Щербакова, например, я услышала в одной из этих комнат:
«Левконою», и «Вишневое варенье», и «Гавану», и «Пролив».
Я ходила в этот клуб, и над залом танцевали зажигалки —
Это было как костюм в костюмерной, подошедший по плечам.
И не помню, кто спросил, я ответила (не стыдно и не жалко),
Что уеду, чтобы петь петербуржцам, тулякам и москвичам.
Я ходила в этот клуб. Там гуляют — я встречала их — легенды:
Вышла замуж, перестала петь, уехала, ребенка родила…
Почему? Да потому. Потому что в этом мире столько «где-то»,
Что, единожды начав, не остановишься. Такие вот дела.