Ася Анистратенко

а это мы с тобою налегке
плывем как будто лодочка в руке
невидимой невидимого бога
качается на слабенькой волне
в такой невероятной тишине
в таком уединении глубоком

проснешься и хранишь еще внутри
дня два а если повезет и три
пока на сердце четок отпечаток
пока вокруг все та же тишина
слагаешь из ледышек имена
то тут то там ворсинки от перчаток

занятие на час и день и год
и никакая герда не придет

я не знаю, зачем, но если так нужно, и так охота,
замри — на вспышке, воскресни — секундой на старом фото
и умри обратно, в провалы памяти, — все, кода.
ненавижу эту повадку — сниться после ухода.

не люблю твое имя, не терплю твой голос, не хочу взгляда.
ты зашит в микросхему, но мне не надо, какого ляда,
кто это придумал? — приходить и сниться три дня кряду,
попадая на смену защитной пленки, брони, наряда,

заглядывать в дверь, когда я перед зеркалом стою, голая,
выкрикивать имя мое через комнату, через головы
незнакомых женщин, — я прячусь, скрываю руками грудь
и думаю — точно, теперь уже точно — сгорю, умру…

не хочу обратно на эти рельсы, не хочу по кругу
мимо станции, где в заоконной норке темно и тихо,
где мы лежим, как щенки, уткнувшись носами в тепло друг друга,
и никто не спит, только лихо спит, мое лихо, лихо…

и то ли часы, то ли чье-то сердце сбоит в груди —
до сих пор слышно.
замри. умри. воскресни. уйди.

запах старого ремесла
от которого ключ утерян
как от ларчика с кружевами
не поехавшего на бал
то ли правда что жизнь прошла
втихаря то ли я тетеря
то ли вновь расстаемся с вами
нрзбр судьба судьба

где теперь этот дивный свет
драгоценнейший без огранки
непорочный лукавый чайный
что осталось в конце концов
наш медлительный менуэт
в старомодном испанском замке
среди шумного сна случайно
держим спину фасон лицо

и каких тут еще стихов,
если некого звать по имени —
подойди ко мне, обними меня,
говори со мной, будь со мной.
пары смотрятся, как в кино.
в сонной карте одни прощания.
загрудинное обнищание —
только кажется, что легко.

только кажется: ничего,
а зато ты сидишь как будда, и
все стекает с тебя, как будто
камень, будто скалы кусок…
— я живой еще! я живой!
погодите, не хороните! — но
ни одной уцелевшей нити
не проходит сквозь твой висок.

в черепном коробке пустом,
в окружении пыльных комнат
ты паришь, батискаф кусто,
о котором никто не помнит.
отражается звук от стен,
возвращается, передернут.
не осталось душевных тем,
и не всплыть до земли, до дерна
через полночь и два по сто.

коньково

милый ангел мой, ностальгия —
совершенно не та муза,
от которой бы мне хотелось
заводить словесных детей.
и мы, конечно, с тобой другие,
мы причастны к иным союзам,
мы давно ни душой, ни телом
не стыкуемся для страстей…

но
тут луна встает над Коньково —
угрожающе-бестолково,
и темнота разлеглась альковом,
и я дороги не нахожу,
и я машу на луну рукою,
и я прошу у луны покоя,
а лицо у луны — такое —
«ой, что-то знаю, но не скажу!»

что?
девять жил моего сердца
порасстроганы в заусенцы —
чтобы этому дала, и этому дала,
и этому, получается, тоже…
а ты скажи, мой друг, расскажи мне,
когда ты вынул меня из жизни —
легко ли вытравил из-под кожи?
когда-то сам говорил: не сможешь…

мон шер,
я ведь не сувенир, не камень,
оживающий под руками —
я живу своей параллелью,
о случившемся не жалея,
и мне за все про все в наказанье
то рязань с большими глазами,
то французишка из сорбонны —
и непонятно, кому больно,

а ты меня наконец не помнишь,
ты меня насовсем не слышишь,
и неслучившееся все тише,
и кто-то мне говорит: терпи,
а я не жду ничего такого,
я не прошу ничего такого,
но тут луна висит над Коньково,
нарывается на кирпич.

бна

кто стучится в дверь ко мне? а никто.
одиночное мое шапито —
это пачка сигарет,
перегон «закат-рассвет»,
горьким кофе припорошенный стол.

с кем бы ночку скоротать? а ни с кем.
по любой из логистических схем
приходили налегке,
целовали в уголке,
все теперь вы от меня вдалеке.

есть такая ерунда — несудьба:
несговорчива, упряма, груба.
взмахи ножниц сволочных
хирургически точны,
все отрежет, и сидишь на бобах.

а кому сказать мерси? никому.
несудьба корнает все по уму.
то есть мерка-то — с меня,
сила ночи, сила дня,
продолжать стишок не буду — поймут.

txt

позднего гостя заманиваешь в тепло,
мечешься — что приготовить, чем угостить,
гость начинает рассказывать о делах,
ты разливаешь чай.

гость говорит о поездке, положим, в Крым.
гость достает фотографии, на столе
перед тобою — Крым. говоришь: ого!
и подливаешь чай.

гость повествует о том, как в Крыму тепло,
гость сожалеет о том, как простыл в пути,
гость говорит о работе, жене, долгах,
гость говорит: пора.

гость говорит: посижу еще пять минут,
гость говорит: обязательно съезди в Крым.
делает бутерброд и, с набитым ртом, —
как у тебя дела?

а… говоришь. да дела мои… ничего.
скушай еще бутерброд. да, дела — ништяк…
слушай, а может, останешься до утра?
гость понимает не так.

ой, говоришь и краснеешь во все лицо,
слушай, мне просто… очень нехорошо,
тут, понимаешь, друг от меня ушел…
гость выдает зевок.

нет, не любовник — а друг, понимаешь? друг,
долго… дружил, а теперь вот ушел к другой,
ты понимаешь? гость говорит: угу,
гость говорит: пойду.

лето в этом году, говорит, дерьмо,
вроде бы август, а хоть залезай в пальто.
кстати, давно собирался, да все молчал…
друг этот твой — мудак.

ты закрываешь дверь, выливаешь чай,
ставишь будильник на семь, выключаешь свет.
сон, за которым падаешь в темноту,
некому рассказать.

16/08/04

*

как будто кончилась пластинка,
и некому перевернуть,
и все звериные инстинкты
ушли незримо в глубину,

и нет запала для обиды,
и нет накала для тоски —
все это теплится для виду,
для поддержания строки,

чтоб доморощенной взрывчатки
заряд рванул — и отлегло…
что не годится для печати,
убрать бумажкой под стекло —

не то последнее причастье,
не то «ступай и не греши»
изголодавшейся по счастью,
до донца выпитой души.

**

отошла горизонтом скрылась америка
отошел сезон которого не было
закрутилась медленно и размеренно
пылевая туманность вакуум небула
забирая в себя как кусочки сора
собирает смерч набирая силу
наши мелочи памяти слезы ссоры
все чего хотела чего просила
не просеяв вбирает в себя и прячет
бережливо под вихревой тонкой кожей
что накоплено нами за три-то года
словно бы не свобода vs. свобода
словно бы это все что-нибудь да значит
для кого-то
позже

***

нас ничего уже не держит
не заставляет быть людьми
и марш прощания с надеждой
звучит в мажоре черт возьми
когда не веруя в спасенье
кладу последние штрихи
на божий день и воскресенье
и отпущаеши грехи

а я опять пришла на тот большак,
на тот неугомонный перекресток,
куда приходят провожать одну
надежду — и встречать такси второй.
здесь ничего не предстоит решать,
здесь все уже определенно просто:
реклама — пять оплаченных минут,
и в титрах — положительный герой…

да, я б сошла за гения любых,
по вечерам разобранных на части,
но утром собирающихся вновь
в живые мощи — штатных единиц,
когда бы в этом был наказ судьбы —
не обещать особенного счастья,
но петь и петь поправку на любовь,
которой можно что-то извинить…

хотя какая может быть вина
при нашем развитом и беспечальном…
все д’артаньяны встали и ушли,
и каждый выживает за себя.
мы крупный опт. мы бизнес. мы страна.
над нами — умывальников начальник
в каком-нибудь джакузи всей земли
не спит ночей, мочалки теребя.

отчет, обед. кино, вино, пальто.
соседи справа, слева, сверху, снизу.
в ночном метро мигрируют стада,
и в этой густо обжитой Москве
уже не говорит со мной никто.
течет бачок. дождь лупит по карнизу.
и уплывает в голубую даль
зеленый шар заставки НТВ.

вечерами все тянет кататься в пустых трамваях.
в отдаленно попутных, ленивых, пустых трамваях.
просто ради процесса: не думая, что бывает
в жизни как-то иначе, качаться — трамваю в такт…

это будущее наступает и выбывает.
в сослагательном я не умею, не выживаю.
сослагательное ослабляет, не добивая —
не по Ницше, не по философии, просто так.

просто так — я желаю смотреть на большую реку.
на абстрактную, на городскую большую реку,
где качаются тени и блики, и век от века
растекается present continuous по воде —

растворяясь среди легионов речных молекул,
тонкой радужной пленкой, картинкой в закрытых веках,
обнуляет всегдашние поиски человека,
обостряет еще отособленность от людей…

ежедневно — меняясь, лавируя, выживая,
контролируя, пережидая, одолевая,
ради цели, которую, в принципе, называю
произвольно… сама же с собой заключаю пакт

о вечерней реке, где вода, фонари и пристань,
и скамейка для парочки поздних хмельных туристов,
и трамвай на мосту развеселые гонит искры
и мечтает о том, как приедет в трамвайный парк.

сколько любовей умерло в этот год.
сколько оказий прятать от всех глаза.
глупо — когда впереди ничего не ждет,
грубо, садовыми ножницами срезать

поросль высоких чувств и чудных идей…
только круги расходятся по воде.
словно пора — драгоценность одних людей
на нешлифованный камень других людей,

словно пора — отгуляв по чужим домам,
отхохотав, рассказав анекдот с сальцом,
встать и, картинно охлопав пустой карман,
выйти за сигаретами. и с концом.

выйти, как нежная девушка из одежд,
выйти, как время выходит — любых надежд,
как, напоенная жидкой формой снегов,
невская дельта выходит из берегов,

выйти — на новый уровень в голове,
все отрубив, ничего за собой не для.
сесть у реки, и в туземной густой траве
видеть знакомый росток. ничего не для.

…дышится в это утро, милый мой Цинциннат.
время — без кнопки реверс. тем она и ценна,
жизнь, о которой молча думаешь на ходу,
склонный скорей терять, чем смутно иметь в виду.

дышится, пьется, вьется, крутится колесом.
так бы идти под солнцем, к солнцу — пустым лицом,
пару карманных крошек выбросив голубям,
пару тяжелых строчек выдавив из себя.

outlet

как будто говоришь с самим собой на двух различных, но легко переводимых языках.
и даже тишина как двухголосье умолчаний. перемена сигареты, час второй.
обычный час неназванных предметов, обретающих непрочную, невидимую ткань.
из них всегда выходит что-то третье, не заложенное в смету ни одной из двух сторон.

так, господи. судьба забыла повод, по которому мы встретились, и пробует ключи,
чтобы разбить, расставить по сюжетам, охладить обидой, развести, разнять, разъединить…
я прихожу к тебе за этим голосом, за тайной перекличкой без запретов и личин,
затем, чтоб убедиться, что по-прежнему тонка и так натянута связующая нить,

как будто двести двадцать — божьей милостью — по оголенной жилке в лоб — но ты, ты только проводник.
прикуриваешь от одной одну, подогреваешь чайник, все — не прекращая говорить…
тебе не нужно знать, что будет дальше, что во что растет, накапливая свет, и тень, и дни…
я слушаю тебя, и говорю с тобой, и слушаю, как безутешно тикает внутри…

там бродит ожидание разлуки, заключенное, как тромб, в моей густеющей крови.
вот-вот подступит к сердцу… нет, отходит, оставляя шанс на новое взведение пружин.
ты говоришь. четвертый час. зеваешь. я листаю двусторонний двуязычный алфавит.
какого слова не было еще, какой предмет не назван: маятник, волна, качели, жизнь.

в жизни сезонной и правильной: Питер и корюшка, Рим и каникулы, Ницца — сентябрь.
не отнимай у меня этой маленькой радости странствия с ветром, зажатым в руке.
в пабе на дублинской улице темное пиво по праздникам. если хоть что-то, хотя б
что-то дается легко, безвозмездно и заживо, мне все равно — на каком языке…

мне, не хранимой ничем, кроме горечи опыта, кроме натянутой тонкой струны, —
будни мои, воскресения в шуме и гомоне, в неутомимой и страшной Москве.
дай мне билет и прощание. нет, не прощение, нет, не любовь, ничего от весны.
только разлука и свет заоконный, ночной, полустаночный, редкими вспышками — свет.

как будто бы живу как девочка на шаре
как кролик в рукаве как бабочка в руке
самой себе живу тебе живу мешаю
болтаться на чужом блистающем крючке

ты одинок и горд ты удаленный остров
ты рвешься от меня в привычную тюрьму
а я тебя люблю так низачем и просто
так хорошо и так ненужно никому

как будто в этом есть перепечатка смысла
откуда-то из недр заброшенной сети
а хочется обнять а я считаю числа
и ухожу и все и господи прости

он пишет. и кажется, можно смотреть и смотреть
на эти слова, и мужскую горячую твердь,
зажатую в них — со слепым и упрямым движеньем…
он делает это, не зная, что будет храним,
он все забывает, но ты повторяешь за ним,
зеркально краснея и пряча свои отраженья…

тем временем он говорит. ты умеешь молчать,
и спрашивать точные мелочи о мелочах,
и все принимать, и наверное, больше, чем надо,
пока эти стайки «я понял теперь, почему…»
проносятся мимо тебя в сигаретном дыму.
ты держишь его на крючке напряженного взгляда,

и сердце разбито на восемь неравных частей,
семь сразу отправятся в топку грядущих страстей,
одна будет долго хранить очертанья осколка…
он дышит в плечо. ты не знаешь длиннее минут,
и воздух разрежен, и в нем невозможно вздохнуть,
как будто в трахее застряла тупая иголка,

но утро расставит тебя и других по местам,
и жизнь будет так же крутить свой стриптиз у шеста,
хмельно, разудало, бисируя снова и снова,
пока не напьется твоей наготой темнота…
он знает, что ты — это ты. но что ты — это та,
останется вечно за кадром. вне круга. без слова.

05.02.04