когда начнут охотиться на геев,
всего важнее станет тишина,
и каждый будет мерить по себе лишь,
какая под ногами глубина.
кольцуется, грубеет, застывает
по форме наступающего дня…
и если вас вчера арестовали,
то это потому, что не меня.
мы все в одной закручены спирали,
мы очень быстро достигаем края,
и я другой такой страны не знаю,
где был бы так же близок этот край.
и если вас уже арестовали,
то, значит, вы вчера протестовали.
а если нет еще, не начинали,
то будете протестовать.
вчера.
ты знаешь, такие большие и нежные вещи
нельзя беспристрастно, нельзя — без слепого пятна.
воспитывать критикой, делать потверже, порезче
достанет охотников — их-то всегда до хрена.
и автор зачтет тебе пару неловких усилий
прелестным кунштюкам — усталого — переучить.
но если тебя — как тебя — ни о чем не спросили,
молчи. если можешь — люби. остальное — молчи.
молчи, если знаешь хоть как-то хоть что-то о том, что
стоит за фасадом любого большого письма.
не трогай, не делай себе и писателю тошно,
ему не сдались канделябры чужого ума,
в его лабиринтах, в его самовырытых штольнях
капель одиночества точит конечную тьму.
любви не хватает всегда. если можешь, восполни
ему.
хорошо сталевару, плотнику, рыбаку,
жереху, древоточцу и муравью,
очень неплохо тетереву на току,
пьянице — ничего, только я не пью
столько, чтобы на этом определить
сердце свое, средоточие бытия.
кто я такой, оторванный от земли?
вырос, учился, вырос ли — это я.
не наработал дома и багажей,
не открывал планет, не считал комет.
вижу, как мир огромен, но это же
можно прочесть, открыв любой интернет.
нравственный кант, прозябающий в голове,
небо над кантом, выше стократ меня.
женщины, что слетались ко мне на свет,
я говорил им нет, но уже обняв.
сын подрастает. потом расскажу ему,
сколько вселенных, бывало, держал в руках.
ну а пока мир скатывается во тьму,
если смотреть внимательно, видно — как.
вот и живу, у всех и себя в долгу,
выйдешь на кухню, шепчут: не идеал,
выгнали бы, наверное, — берегут,
слушают, просят остаться, дают диван,
cтавят еду, говорят мне — ешь. ну и ем.
корки арбузные скидываю в ведро.
время надежд укрепляется, между тем,
определяется. перестает метро.
снова уйду, не выплатив свой аванс,
в мутное утро, где с неба течет вода.
многих ли я любил? да и нет. а вас,
кажется, я любил. да и нет. и да,
кажется, я завидую им слегка,
плотникам, сталеварам и рыбакам,
им не шагать дорогой под облака
так, как умею только лишь я — пока.
заходит мальчик с потемневшими глазами.
и говорит — «родная», как сдаёт экзамен.
потом заходит молча, суетно, внезапно
и дверь на ощупь закрывает за спиной.
потом ещё четыре года, в наказанье,
заходит или не заходит, очень занят,
потом он женится и просто исчезает,
как и положено молодоженам, но
спустя немного он заходит, просит чаю,
потом молчит, потом глаза его темнеют,
он проворачивает ключ, как он умеет,
и пять минут она не помнит ни о чем,
а после — он опять пропал, она скучает,
вдруг он заходит — а она дитя качает
и неожиданно, не сразу замечает,
что дверь распахнута со вставленным ключом.
на этом фоне все на свете происходит.
она разводится. он снова к ней заходит,
его глаза темнеют, время на исходе,
он говорит: другого случая не будет.
он говорит: пора, прощаемся — и хватит,
но в кровотоке что-то тикает некстати,
и через пять минут она, поправив платье,
выходит к людям.
спасибо
просыпаешься в чистом поле
тут березонька там осина
много лишнего было что ли
но проснулся и то спасибо
зубы стискиваешь от боли
пепел внутренней хиросимы
но тебя научили в школе
потерпеть и сказать спасибо
это лучший манер прощаться
безнадежен и обессилен
смотришь в спину чужого счастья
губы складывают спасибо
даже сходишь с ума пассивно
ибо бросил тебя мессия
в этом тоже свое спасибо
правда выглядит некрасиво
мы могли бы родиться в рыбы
мы могли бы тупить как глыбы
мы до черта всего могли бы
может счастливы были бы
ни сюжета не знать ни кармы
мало пользоваться руками
а не так как сейчас веками
об одно разбивая лбы
но
видно надо чтоб миллиарды
на конвейере негасимом
не синхронно совсем не в лад но
выдыхали свое спасибо
славя переданный билетик
тех кого мы всегда в ответе
тёплый голос бумажный ворох
май черемуху море горы
уши голову руки ноги
словом что там кому досталось
ненадолго и понемногу
на десяток весёлых станций
с запотевшим оконным видом
с параллельным себе забором
с экскаватором темно-синим
с коробейником инвалидом
с невозможностью отвертеться
отвернулись в свои приборы
заигрались продлили детство
но бормочем еще спасибо
удивляясь что жизнь прекрасна
забывая что жизнь прекрасна
признавая что жизнь прекрасна
и в итоге невыносима
поэт как устройство все время уходит вперед
он может опаздывать всюду он ленится врет
он в принципе асоциален с похмельною рожей
но каждое чтение вслух как проигранный бой
мучительный несовпаденьем себя же с собой
и этим отличен поэт от рифмующих тоже
и при исполнении соло на этой трубе
поэт спорадически неадекватен себе
а значит растерян печален исполнен протеста
и разочарованно думает только о том
как сядет когда все закончится снова за стол
и синхронизирует уровни смысла и текста
Дом ушел, гном уехал. Во сне получила письмо
От любимого некогда — жидко сказать «горячо»,
Из времен, когда я поцелуи считала еще,
И другим в ощущениях было мужское плечо.
Наяву он нормально женат, стало быть, ни при чем,
И, конечно, ни духом ни сном, это как-то само.
Призывал меня к блуду, куда-то на Дальний Восток,
Где ступеньки сбегали по склону в наплыве кустов,
Дом достался от бабки, внизу океан, за кустами.
Прочитала, проснулась, а, может быть, снова спала,
Понимая, что все это, кажется, переросла,
И куда они ходят ночами, вторые тела,
Беспокоит чуть меньше, чем то, что из них вырастает.
Я — хранитель осколков не очень удачливых дружб.
И неважно, какой бы он был (отвратительный) муж, —
Поддержать эту тему на клеточном уровне не с кем.
Я живу далеко, я смотрю высоко-высоко
В бесцензурный бесстыдный стекляшечный калейдоскоп,
И стекляшек становится больше на каждом отрезке.
И порою они таковы — ни себе, ни врагу,
И не хочешь, а смотришь поминки на синем снегу
И полночные тени от осиротевших бессрочно.
Но качнешь и успеешь увидеться с жизнью второй,
Полной хрупких, веселых, пронизанных светом щедрот,
Бесконечно далеких от этой оптической точки.
любовь, она не перестанет,
хоть сколько раз тебя не станет,
хоть сколько раз меня не станет,
хоть все местами переставь.
ни удержать, ни растранжирить,
мы все ей только пассажиры,
мы едем в ней, покуда живы,
от переулка до моста.
бывает, кто-то заскучает,
а то и, знаешь, укачает,
и свет в салоне выключают,
чтобы пугливых проредить.
но я прочесть пытаюсь снова
счастливый номер проездного.
садись, нам вместе до Лесного,
еще нескоро выходить.
наберешь с запасом и не расплатишься,
и, конечно, в самом уже конце,
мандражируя, надеваешь платьице,
кофр за спину, туфли — идешь в концерт,
там сидишь одна, никуда не спрятаться,
подставляя жарким лучам лицо.
вынимаешь сумочку, достаешь тряпочку,
разворачиваешь кошелку, вот это все.
вот, на табуреточке ты — что голая, —
каждый сможет видеть тебя такой, —
со своим не то чтобы громким голосом,
с непослушной правой своей рукой,
со своим небольшим поэтическим поводом,
вся как есть, проявлена и проста.
и ладонь уходит все глубже под воду,
за которой ветер и пустота,
и касается будто имён неназванных,
лиц размытых оглаживает черты —
это те, кто с тобой протяженно связаны,
нет, точней, это те, кто по сумме — ты,
будто прадед, расстрелянный в ту гражданскую,
подставляет опорой живую кровь,
он не смог, не дожил бы, не дождался бы,
но бубнит, и бормочет, и дышит — род,
вот и ты ложишься в его историю,
о тебе расскажут: любила петь.
и софиты тебе салютуют шторками,
выделяя в последней уже толпе.
Наставление молодежи (полезное)
те, кого везет, садятся в поезд.
те, кому везет, сидят и ждут.
трудно жить, совсем не беспокоясь,
принимать себя сейчас и тут,
вдруг твое призванье улетело,
не догнать и не схватить за хвост?
счастье — если меж тобой и делом
больше не маячит ничего.
никакой горы немытых чашек,
никакой отмазки на уме,
никакого «позже», «стану старше»,
«выучусь», «в какой-нибудь момент».
тяжело — когда не космонавтом,
неприятно — если не в балет,
но и в зеркала смотреться надо —
в ходе явной жизни на земле.
и другого дельного совета
не найду (такой же простоты):
что-нибудь люби — и делай это
так, как можешь делать только ты.
кубик рубика крученый
перекладывай, ученый,
из одной в другую теплую ладонь.
с высоты полета птицы
перелистывай страницы —
прошлых дней невероятное гнездо.
слышишь, память, послужи мне,
покажи мне, что мы жили,
наяву, а не в каком-нибудь во сне,
что твоя большая повесть
простучала, будто поезд,
по большой неразвоеванной стране.
кто в ней был, ушел, уехал,
кто в сердечную прореху
закатился, как пригревшийся пятак?
назови это «дружили» —
говорили, ворожили,
и встречали, и прощали просто так.
как они были прекрасны,
как немыслимо опасны,
как повально, перекрестно влюблены, —
отчего теперь, скажи мне,
все мы так неудержимо
наполнялись предвкушением весны?
что сегодня это значит:
в нашем возрасте не плачут
по любимым, уготованным другим.
все они живут на прежнем,
нежном адресе небрежном
и сбиваются с прогулочной ноги,
и целуются в жасминах
поздней ночью голубиной,
провожают у подъезда до зари.
что теперь ни говори ты,
все они диктуют ритм
нашей юности, запаянной внутри.
сколько их таких, вживленных,
удивлявших, удивленных,
сохранивших невозможное в лице,
все они живут подкожно,
там, где дремлет бестревожно
настоящее в иголочном конце,
вот и как оно живется,
вот и все, что остается, —
отпираясь, признается,
и сжимается, и рвется,
раскрывается и бьется,
узнает и не сдается,
и смеется.
и смеется.
Откроешь нежность, а в ней стоит абсолютный остров —
раскинув руки, как огородная ерунда.
И все, что скажешь о нем, ощущается слишком просто,
Точней — бесцветно, как нерисуемая вода,
Другое чувство, я говорю тебе, все другое,
Во тьме софитом его высвечивает — другим,
Рисует ангела, страстотерпца, шута, изгоя
И снежно-белый, меловый палец его ноги,
И небольшие ладони, и девочкины ресницы…
Укрыт, забросан поверх, как в траве луговой гнездо,
Лежит, стоит, сохраняя очерченные границы,
Со всех сторон омываемый — чем же еще — водой.
открытка to К. О.
только в детстве казалось, что путь друг к другу — струна струной,
и, как только ты понял, куда идешь, ты со мной, ты мой,
и серебряной нитью сшиваются души рука к руке,
и дорога легка, и парят себе, мирные, — налегке.
…это черное поле со всех сторон подпирает лес.
друг до друга — неведомо сколько, но точно без GPS,
все завалено снегом, и нужно как-то ползти вперед,
а последняя карта составлена солнечным сентябрем.
в этом вязком пространстве любое движенье затруднено,
если нас опускали с небес, это будет, конечно, дно,
снег мелькает вокруг, и мерцают огни за его стеной,
мы идем, мы лежим, мы толкаем планету своей спиной,
но ты знаешь мой номер и можешь набрать его перед сном.
это значит — со мной.