новые и старые стихи на этом сайте, аудиозаписи разного качества в облаке и на soundcloud, а видео на моем youtube-канале

Бог сна, тасующий в рукаве
Эпохи и времена.
Скажи, на какой ты сидишь траве?
Мне тоже она нужна.
Я тоже хочу на такой траве
Пасьянсы раскладывать в голове,
А если приспичит, упасть в траву
И чувствовать, что живу.

Но нет у тебя для меня травы,
Одни лишь цветные сны.
И те по пути через раз, увы,
Люстрирует бог войны,
И боеголовки сует: убей,
И сеет свое зерно,
Но я заманю пировать голубей,
И пусть не взойдет оно.

Когда наиграется бог войной,
Мы все за его спиной
Торопимся хлеб покупать и сыр,
Половники и часы,
Торопимся быт и уют вести,
А бог одиночества нам свистит,
Зовет на ветру и с прямой спиной
Стоять под войны стеной.

Я знаю бога других кровей,
Он есть в моей голове.
В его я подмышке хочу уснуть,
Как в самой густой траве,
Стараясь высмотреть в новом сне
Далёкого вестника на коне,
Который трубит, что надежда есть,
Когда ее, в общем, нет.

Который трубит, что была вода
И будет ещё вода,
Который трубит, что взойдет звезда, —
Всходила ж она всегда,
И выйдут стада, прорастут слова,
Пожарища скроет дурман-трава,
И мед с молоком потекут легко
По складкам моей земли.
Но космос закручен по часовой,
Проснешься с жеваной головой,
Выходишь в утро едва живой,
А там Иерусалим.

в санатории в Кавминводах
на третьем этаже, недалеко от лифта,
девочка, имени которой не помню,
кричала мне в лицо:
«Нервные клетки, между прочим, не восстанавливаются!»
совершенно не помню, чем я ее расстроила.
впрочем, она дня через два
попала в больницу с аппендицитом,
и весь оставшийся отпуск мама ее навещала.

ее мама была миловидна.
наверное. хотя я в свои десять лет
предпочитала принцесс, Белоснежку или Мальвину.
я рисовала их на бумаге для записей,
толстой бумаге какого-то технического назначения,
ее было проще купить.
на одном рисунке все принцессы, и Буратино с ними,
были голыми, мылись в душе.
мама моя, найдя рисунок,
на неделю запретила мне читать.

мама девочки, имени которой не помню,
была брюнеткой. мы завтракали за одним столом.
папа шутил и любезничал, пока мы вместе
ели неизменную половинку яйца с майонезом
и еще полстакана сметаны с сахаром
(сахар я сыпала сама, меня бабушка так научила).

в этом здании лифт шел
только до третьего этажа, а потом
надо было по ковровой дорожке
до самого конца коридора,
и тогда можно подняться на наш шестой
(я выучила слово «солярий», но представляла себе его
как открытый балкон под мягким сентябрьским солнцем;
я выучила слово «санкнижка», слова «нарзан» и «курзал»,
а еще «Бештау» и «Ессентуки»).

если на этом же лифте вниз,
там были комнаты для ингаляций
(я выучила слово «ингаляция»).
пластиковые трубки, теплые аппараты
и маслянистый, тяжелый запах
эвкалипта.
еще были ванны с минеральной водой,
один раз я лежала в такой,
и все тело щекотно
покрывалось маленькими пузырьками,
а вокруг было гулко и кафельно, резиново и безлюдно,
пока не пришла медсестра
и не выдернула пробку.

во дворе стояла женщина-дискобол,
ее мышцы говорили об исключительно хорошем питании.
это был санаторий какого-то там партсъезда.
ладно, двадцатого партсъезда
(я выучила слово «партсъезд» и довольно-таки многое помню),
а недалеко, в конце улицы Кирова, был вход в парк.
я любила парк (я выучила слово «терренкур»).
я знала, где Красные камни, Серые камни, Синие камни,
я помнила высоту Синих: 1163 метра. выше я не была.
я знала, с какой высоты открывается шапка Эльбруса
и с какой высоты их становится две.
там я полюбила и навсегда люблю
залезать высоко и смотреть далеко,
если рядом нет моря, чтобы смотреть на море.

однажды в Иерусалиме
я стояла на автобусной остановке,
там, где Арлозоров пересекает Аззу,
стояла в вечерней тени,
погруженная в свои мысли.
внезапно в них врезался и начал ворочаться,
тяжелый, назойливый, со слоновьей грацией,
знакомый запах,
смешивая, меняя и вытесняя всё,
и так, пока я не занялась им полностью,
не разглядела его, не узнала его.
эвкалипт.
маслянистый, аптечный
запах моих ингаляций
с улицы Желябова
из санатория двадцатого партсъезда.

не думаю, что когда-то еще
у меня будет повод
всё это рассказать.

да мы и не были никем
мы кем-то просто не успели
мы выбрались из снеговой купели
как новенький начальный ком
и накатили первый слой
в котором вперемежку космос
и квас в розлив на перекрестке
хлеб украинский гум московский
и по чуть-чуть добра со злом

пойдем гулять в райисполком
где облака так парусаты
когда июнь идет к закату
и небом дышится легко
пойдем гулять когда вот-вот
синеет сумеречный свод
и огоньки на горизонте
как обещание всего

и ничего такого нет
особенного в этом первом
ну сигареты семки стервы
эльдар рязанов вальс-бостон
ну газировка из стакана
не нюхавшего гигиены
неважно
все хотят консерву
таблетку от лихих времен

весь этот памятный пузырь
уже понятен и прозрачен
его потери и удачи
уже усвоены нутром
мы одолели этот мир
издания восьмидесятых
мы в нём сильны и парусаты
неважно с кем или о ком

а это странное оно
что непрерывно происходит
с трудом рассчитываешь силы
но тратишь больше чем вчера
конечно вспомнится как рай
когда конечно мы проснемся
в другую версию сегодня
оставив эту за спиной

конечно вспомнится как рай
и эта самая минута
наполнится негромким светом
пусть отраженным но живым
от тех с кем ты встречаешь утро
от тех в кого летит ракета
от тех с кем мы так парусаты
что не посмеем умирать

золотая лодочка моя дорогая
ты плывешь над нами кверху рогами
высоко над нами в первых днях весенних
расскажи пожалуйста что с нами всеми

что это за пьеса такая за драма
кажется мы всё это переиграли
белены объелись копытцем запили
или так всегда было да мы забыли

или так всегда было да мы дозрели
как котята в пору вошли прозрели
и вдруг стало видно всё чего видно
и за это всё без разбору стыдно

и за то что стадно и за то что страшно
и за то что тонет листком вчерашним
и устали делиться на наших ненаших
а вот ещё кто-то неделёный машет

это неродившиеся уже маячат
но не знаешь кому их лелеять нянчить
но не знаешь что им сказать навстречу
то не вечер детушки то не вечер

только и сидеть на краю постели
вы простите мы этого не хотели
ни сводок с севера ни боёв на южном
ничего вот этого нам не нужно

ни вот этой сечи ни кровавой пашни
ни того что стыдно ни того что страшно
а в окне только смайлик плывет круторогий
нас тут много лодочка нас тут много

как малину ели — ура-ура! — и тут лесной клоп.
и сразу лето брызнуло, как на парад, изо всех углов,
лето яркое, лето разное, лето шэбби-шик:
ну давай, говорит, будем праздновать от души.
будто всё нам близко, да всё нам радостно, всё тепло,
руку вытянул — и дотянешься, не ушло.
как деревья дышат, как дождь шумит, как благая весть.
ты не слышишь, может, или не веришь. а она есть.

слишком жарко
мы сидим едим
сплевывая косточки в тарелку
каждый молод каждый невредим
очень далеко а это редко

катится ленивая река
плоско отражая облака
теплая вода в песчаных бликах
отпуск нескончаемый пока

медленно истаяла жара
сок течет варениковый сладок
лампу облепила мошкара
говоришь себе пора пора
но куда еще сегодня надо

лето это лето это рай
в круге света за спиной у сада

что же что от этого стола
не найти живого фигуранта
половина памяти светла
половина просится обратно

где ночами возятся ежи
на тропинке возле абрикоса
и луна встаёт в потеках ржи
и на небе высыпало просо
обещая бесконечно жить

яблоки срываются во тьму
и меня не слышно никому

день пахнет свежескошенной травой
день вытерт наспех долгим рукавом
день выпростан из будней кольцевой
неглаженый
субботний
простоватый
и дождь проходит робко сквозь него
и вновь мелькают солнечные пятна

в просветах
ветер тащит облака
на север где кончается река
а край земли не виден ниоткуда
и снова не замечены никем
четыре капли тают на руке
и жизнь
необязательное чудо

которое нести не унести
которое лелеять не спасти
но что с того
и новенькое лето
распахнуто пестрящей синевой
и время над усталой головой
течет
не облагаемо сюжетом

Меню