Ася Анистратенко

в общем-то каждый своим занимался делом
дождь проливался дорога под ним блестела
камень не впитывал я в поводу вела
три молчаливых и скромных чернильных знака
кабриолет и тощенькую собаку
джесси она звалась

джесси рвалась на свободу тянула повод
кабриолет застревал в кубатуре города
гавкал на лестницы брюхом полз по земле
я убеждала тянула но что тут эхать
проще бы было конечно в метро поехать
но до метро еще добрых полсотни лет

кто околачивал дерево мирозданья
кто со сферическим сфинксом просил свиданья
по телефону из будки в сухой норе
ангелы разъясняли часы работы
и говорили что мало открытых слотов
но на него конечно стоит смотреть

дождь проливался собака воняла псиной
знаки вели себя тихо несли красиво
морщась конечно немножечко от воды
я же звонила тебе со своей мобилы
радуясь что хоть номер твой не забыла
и что прием работает и ты ды

и говорила давай забери устала
я вывожу конечно но как попало
кабриолет этот сраный на всех углах
точно не знаю как надо тут всё как было
всё разбежалось уплыло не уследила
но дожила старалась же дожила

чтобы когда мы оставим на суше панцирь
горы и камни поля и скупую паству
можно уже было просто пойти купаться
в черной и маслянистой слепой воде
в черной и маслянистой как воды стикса
думая что остальное нам просто мстится
как это всё и в частности у людей

выйди из моря ундина моя о выйди
только пригнись чтоб в тебя не влетела фрисби
чтобы воланом не стукнули ли мячом
маткота боги и пляжного волейбола
прыгающие у кромки не зная боли
сна или отдыха все-то им нипочем

выйди где берег стынет разгоряченный
стал фиолетовым синий и сразу чёрный
жёлтый и черный повсюду узор теней
выйди вся в каплях выйди в соленых брызгах
ты мне дороже смерти яснее жизни
мокрой футболки ближе прижмись ко мне

наши с тобой отцы были так похожи
что-то в глазах этих выпуклых в тоне кожи
мы ашкеназы шило в чужом мешке
или заноза в пальце слизняк в салате
мы выбиваемся всюду как вот те нате
мы обнимаемся мокрые на песке

в этом затишье между вчера и завтра
мы оказались пойманными внезапно
что же пойдем играть тель-авивский джаз
каждый сидящий в кафешке под звук сирены
адреналиновый джанки обыкновенный
каждый встречается здесь как в последний раз

в городе белом коричневом смуглом томном
линии улиц как линии на ладони
тонкие хрупкие тикают и слегка
гладят тебя по щекам по бедру не охай
это собачий хвост задевает походя
а представляешь что соскочил с крючка

взял и уехал карту сменил на карту
вырвался взвился будто какой Икар ты
и не стреляет никто не горит нигде
пляжным богам не положены автоматы
новости просто новости скучноваты
дети имеют привычки простых детей

адреналиновый джанки без новой дозы
вдруг отошел от раздачи засел за прозу
а в мемуарах с тобой говорит оно
сердце готовое сразу ко всем исходам
ужин любой собирая как новогодний
и как последнюю трапезу заодно

сердце мое я сгораю под этим небом
как перегретая в южном рассоле нерпа
ты слишком бледный мне говорит сосед
но тем сильнее лупит любая пуля
бит из сабвуфера гомон бессонных улиц
а представляешь на них бы вернулись все

Звездолет случайно упал на чужую планету,
Населенную кактусами и говорящими головами.
Кактусы колются, головы раздают советы,
Неважно, что им вопросы не задавали.

Начинают со слов «Очевидно, что…» и «вы не знаете? Странно…»,
На губах зелёных вскипают и лопаются пузыри,
А ты стоишь в ботинках по три космокилограмма,
И шлем запотел, в конденсате весь изнутри.

Гравитация неприятная. Воздух — почти как дома.
Аборигены шевелятся, подползают, бодают, бубнят:
«А на нашей станции был такой случай…», — о, как знакомо,
Как в любой галактике, честное слово, как все подряд,

Бодро цитируют книги, песни, соседей, как будто
Тебе поможет сам факт чьей-то похожей истории.
А ты — ну что ты там делаешь. Берешь пробы грунта,
Проверяешь опытные ростки в лаборатории,

И конечно, надо за инструменты и всё ремонтировать,
А потом уносить ноги из мира подробных слёз.
А они всё спешат тебя наскоро инструктировать
И заодно возвыситься, так устроен биоценоз.

А ты сделаешь вот что, ты вернешься в свою кабину,
Наглухо, как в безвоздушке, задраишь люки,
Опустишь щиты, заглушишь экраны, чтобы не видно,
Чтобы не слышно ни слова, ни единого звука,

Сядешь у коммуникатора, монохромного, непобедимого,
В крепком железном кожухе и цветных огоньках,
И наберёшь туда סבא יקר, grandpa dear,
Милый дедушка — на доступных тебе языках.

И чуть спустя, не сразу, когда к закату, —
Светило коснется края, тени потянутся по пустыне, —
Звездолетчик другой ответит тебе как надо,
На экране, пароль и отзыв, словами простыми.

за хорошим-хорошим
сразу едет плохое:
на кривой колымаге
дергается ступица.
гость, конечно, непрошен,
лихо мое лихое,
ободы из бумаги —
порваться да оступиться,

опечататься — эх,
оговориться обо,
ложку нести к обеду,
опустить и забыть.
так и вихляется — смех —
в колее вяловатый обод,
едет оно, поедет,
дверь, что ли, мне закрыть,

не допустить на двор жуть,
ворота попереставить,
заговорить ставни,
замазать слюду в окне.
а оно ухает — уть-уть! —
и вдруг перестанет,
и от этого станет
еще страшней.

черт с тобой, заходи прямо,
горе мое ты лихо,
давай тебя посчитаем,
учтем по частям:
с непарными ты руками,
ряженая шутиха,
румяная-несмешная,
одета к дурным вестям.

обниму тебя, бедную, —
тревоги-заботы-боли, —
выйдем-ка за ворота, —
что там у нас вдали?
кто за тобой там едет?
давай хорошее, что ли.
давай загадаем: что-то
хорошее к нам пылит.

Крапчатый мир, то оспины, то веснушки, —
Глянул и не понимаешь, где ты и с кем.
Тварь ли дрожащая, птица ли ты вспорхнувшая,
Не говорящая ни на одном языке,
Заяц, бегущий наперерез машине
Краем большого поля по бороздам, —
Мы были маленькие, мы стали большие,
Будем опять маленькие, когда

Будем опять хрупкие и смешливые,
Лёгкие, как накуренные балды,
Будем крутиться, как крутятся в точке слива
Пенные островки на юле воды, —
Как повезет, хорошо бы без страха дикого.
Ну а пока — борьба за сходимость смет
И привилегия тосковать по великому,
Яростно выживая в тот же момент,

Ну а пока — набекрень, навзрыд, утомительно,
Горестно, горько, и спорно, и тяжело,
Словно несёшь станционного сам смотрителя,
И пионера, и девушку, и весло,
И поселенцев с Герцлем и Жаботинским,
И вековое дерево, что молчком
Прячет в себе терракотовую картинку —
Спины верблюдов, плывущие над песком.

Я просто так сказала, а слово вылетело,
И неизвестно, шляется с кем и где,
Как вставший на ноги голем, любовно вылепленный,
В шапочке и поевший в родном гнезде.

Дети нашли казу.
Дети нашли казу, и двору кабзда.
Дети рождают звук.
Звук раздается повсюду, как «аз воздам»,
Множится сам собой,
Радуясь то ли себе, то ли гопоте.
Дети бегут гурьбой,
Эхо лениво отскакивает от стен

В жаркой среде среды,
Липкой и жаркой среды перед четвергом,
Где ни глотка воды
И невозможно задуматься о другом,
Звук выедает мозг,
Дети вопят, мы замерли за стеной.
Это придумал Босх.
Но ничего, не страшно, побудь со мной.

Дети нашли казу, —
Лучше, чем пулемет или мотоцикл.
Мы подождем внизу,
Где от цикады вечное цыцыцы,
Мы посидим в тени,
Мы привыкаем к ужасу за окном,
Лето в ушах звенит
Тысячей способов этим июльским днём,

Вот, например, казу,
Вот бас-гитара в невидимом усилке,
Вот комариный зуд
Красными инфраметками на руке,
Вот невозможный звук, —
Надо бы как-то уже перестать о нём, —
Время придумал Мунк,
Мы в уголке картины, смотри, живём.

— Для любовной поэзии есть свое время и место.
Посмотри на этих старых, чего они хнычут?! —
На одной там богемной даче говорила писательница, поэтесса,
То есть писатель, поэт, то есть как там нынче, —

Говорила, курила, в воздухе выводила
Загорелой и сильной рукой убедительные фигуры:
— Ну подумай сама, это ж надо быть просто мудилой,
Чтобы писать о любви за полтос,
И какой же надо быть дурой,

Чтобы верить этим пузатым эдмонам дантесам,
Чтобы слова их звучали, как в двадцать-тридцать!
Говорю тебе, для любовной лирики — время и место,
А потом уже стыдно, как жопою заголиться

И всем показать свое слабое белое тесто,
свое бесконечное «захотели-не-захотели», —
Когда ты уже только в зеркале видишь чресла,
И только свои, и если очочки не запотели…

Я сидела почти не дыша, не меняя позы,
Думала, что мне делать, когда подойдёт к полтосу,
Следила за дымными кольцами, за фигурами в воздухе,
А она говорила, что всем пора перейти на прозу,

И вечер был томным и темным, вино было красным,
Озеро молчало себе беспристрастно,
Судьба любовной поэзии и моего полтоса
Задавала вопросы и прикапывала вопросы.

А сегодня посмотришь в паспорт и думаешь, лоб наморщив,
Что не время писать о любви, что не те режимы,
Что вот эти самые упомянутые — уже не очень,
То есть нет, совсем, к сожалению. А мы всё ещё живы,

А вопросы, оставшиеся в крапиве за баней,
В аистином гнезде, в сырых и шуршащих сумерках,
Переживут нас всех. В самом деле: важно ли, кто там умер как
И кого ты успел прочитать, а кого забанил,

Если за ним осталась неизменная, как эклиптика,
Вне времени и пространства любовная лирика, —
Не по возрасту, не пригоже, стыдись и кайся. —
А они уже умерли, им всё можно, и не икается.