2016 — Ася Анистратенко

2016

такое время говоришь ну да
восходит вифлеемская звезда
волхвы уснули с агнцами ну то есть
большое перемирие и совесть
и вкусная вечерняя еда
и можно сесть и выпить успокоясь

и празднично сияют купола
над тонущими в сумраке домами
а кто сказал чума чума не с нами
не здесь и не у нашего стола
и дым стоит но это дым не наш
там печи топятся там греют ужин
не выходи из комнаты наружу
не наши выкликают имена

и черная студеная вода
и пир все время и чума всегда
и даже в эту самую минуту
смотри я нарисую этот круг
в котором жизнь не плещет прочь из рук
но ластится и в принципе как чудо
мы в домике мы обманули мглу
а смерть пройдет в ботинках по столу
и нет не извинится за посуду

и время жить и время умирать
и проверять ребеночью тетрадь
окно закрыть и стол накрыть под вечер
давай не плачь дурная голова
и ветер забивает в рот слова
и стыд слова выплевывает встречно

тут семеро по лавкам
там смерть стоит с косой
за что мне это автор
за что мне это все
кому-то бить баклуши
кому курить в ночи
ну сам иди послушай
как жизнь моя мельчит
как собственное тело
показывает шиш
чего там ночь пропела
иди теперь пляши
не пробивай на жалость
охочих нет понять
у всех в шкафу слежалась
какая-то фигня
которой только в праздник
пойти да потрясти
на свете много разных
ну все молчу прости

такое богатое время
что сразу всего добела
иди упражняйся в смиреньи
и крошки мети со стола
и форточку дергай устало
и в форточку эту кури
живи в глубине одеяла
конечно пока не умри
ведь сколько еще приключится
и сколько засунет зима
в дырявую эту тряпицу
доставшуюся задарма
на долгую-долгую темень
на охру и сепию стен
где черные тени растений
бросают фонарную тень
пока этот домик картонный
вокруг бытового горба
плывет по сугробам не тонет
достоин любого герба
пока на окраине слуха
по всем адресам городским
в цигейковых бродят треухах
веселые шарики духа
на тоненьких нитках тоски

волнуется целуется живет
у зеркала на цыпочки встает
разглядывает собственное тело
в котором ничего не выдает
пока еще присутствия предела
распахивает сны как магазин
разглядывает прошлое вблизи
и будущие примеряет платья
готовая за каждое платить
не в этом же заношенном халате
идти идти
идти по бесконечности жнивья
идти через декабрьские пустоты
когда нетвердо понимаешь кто ты
и скольких отпустила не упомнишь
с соленой подорожной забытья
но шепчет все равно в какую полночь
как через кромку шепчут в полынью
сегодня я сегодня это я
сегодня вторник это навсегда
люблю тебя
и темная вода
и сохранит и примет как свою

можно было б придумать, что часто снишься затем,
чтобы поговорить — за кругом привычных тем.
но скорее — прожить иллюзорный день пополам,
с одной стороны стекла.

и как жаль, что не сделать открытки из субботнего сна!
ты б увидела:
синее небо, терракотовая стена,
и ты у стены, с синевою и рыжиной, —
фотосессия в старой промзоне, переснятая мной.

память ведет свою двойную игру.
ты мне снишься взрослой. но это детство, «я не умру»,
что врастает под кожу раньше любви любой,
и, куда бы ни шел, — это детство идет с тобой.

и ведь более ничего. минуты, часы.
наши дети. гулять среди сосен у береговой полосы,
да где бы там ни. молчи или говори,
ты живешь в моих снах, и я помню, что ты — внутри.

позже — все голоса развеются без следа.
позже — сердце остынет, устанет держать удар.
но, когда бы за мной ни пришла большая волна,
мне не страшно будет уснуть.
я не буду одна.

этот мир населяя отчасти
отзываясь на имя твое
жизнь пытается втиснуться счастьем
в неудобный оконный проем
это счастье осознанный навык
в нем заранее ведомо все
как катиться по краю канавы
мерно тикая в такт колесом
как держаться невидимых линий
на границе чужого тепла
чтобы ты улыбался мне в синих
складках тополя тюля стекла
но чуть только вниманье ослабил
уронил своего седока
разверзаются хрупкие хляби
и выходит большая тоска
вынимая как нож из кармана
все что есть у нее показать
в этом кадре не поздно не рано
мы расходимся пряча глаза
и никто не покажется близким
не про нас заоконная гжель
в том мультяшном и трепетном смысле
о котором ни слова уже

потом ты превращаешься в блокнот
заполненный взволнованной шифровкой
в которую заглядывать неловко
хотя ее сам черт не разберет
а главное не станет разбирать
кому они нужны твои герои
кто был на первое кто на второе
и почему четвертый любит врать
и почему шестнадцатый горчит
а двадцать первый все молчит молчит

а кто-то говорил допустим юра
тебя полюбит как никто другой
и день жужжал придавленный июлем
и он бежал по радуге нагой
и можно было так легко-легко
из сладких ослепительных оков
любимые мужчины о других
и сотку коньяку на ход ноги

и где-то на семнадцатой странице
записана случившаяся месть
которую краснеешь перечесть
и перечесть нельзя остановиться
как россыпь поцелуев запрещенных
сухих голодных жадных обреченных
и их неизгладимая печать
такое дело стоит лишь начать
и вот уже до дна до фитилька
покуда чья-то властная рука
не уведет к жене родного мужа
и это навсегда пока-пока
и самая короткая строка
и этот повторяющийся ужас
и греет и хранит тебя живой
а больше не напишешь ничего

и где-то там под жирною чертой
тебе опять твои смешные тридцать
и первая пора остепениться
и покурить выходишь без пальто
и как любить не показал никто

когда захлестнет не щадя
и не испросив разрешенья
и в сетке слепого дождя
ни благости ни утешенья
а просто придавит к стене
предельно банальным зачином
и кажется смысла-то нет
мужаться и быть молодчиной

и в зеркало смотришь с трудом
зачем тебе точно такой же
покрытый потрепанной кожей
наполненный горьким стыдом
обычным до скрипа зубов
навязанным что первородным
за все что бывало угодно
на этой земле голубой

за все что куда-то вело
за все что в сугробах по горло
и то согревало и жгло
лакуной на месте глагола

такая теперь полоса
еще один близкий зачеркнут
и все поможи себе сам
к тому же убогому черту
который пытается нас
ввести в ожидание счастья
откуда во все времена
никто еще не возвращался

и если на этой земле
хоть что-то не даст тебе сгинуть
сегодня простуда и хлеб
бери с кориандром и тмином
и всяческий след о тебе
еще не надумал стираться
и просят еще постараться
и время готовить обед

попытка достойного дня
и дрожи в руках не унять
но нужно опять постараться
и полночью день разменять

ночной перекур у окна
и поздний звонок человека
который ступал в эту реку
и знает какая она

У сороки-вороны дел — непочатый край,
За пятью сорочатами мой, стирай, прибирай,
Снова кашу вари, да крайнего выбирай,
Одному не давай, не давай ему почему-то.
У сороки-вороны — стресс, маета, беда,
Каждый раз считает с другой стороны гнезда,
И поэтому живы все пятеро, но всегда
Одному не достанется каши. Сороке мутно,

Улетел ее ворон в поход за живой водой,
А сорока сиди, кашеварь, согревай гнездо,
Да гадай, под какой нынче суженый там звездой,
Где он спит, что он ест, кто подруга ему в дороге.
Для того же, мечтает сорока, большой передел,
Чтобы он по-другому ходил, на других глядел,
Чтобы стал как орел, отражаясь в живой воде,
А горшочек все варит, и спит сорочьё до срока.

Возвращается утром, и точно такой, как был.
Иногда он приносит коренья, траву, грибы,
А воды, говорит, не нашел пока, не добыл,
Завтра снова пойду. Полечу, то есть. Это значит,
У сороки-вороны истерика — как всегда,
Будет ночь холодна, будет время течь, как вода,
Будет каша вариться, но, сколько ее ни дай,
Одному не хватает. И деточка плачет, плачет.

каждый человек в своем окне
все равно что армстронг на луне
плавится на медленном огне
но его не видно ниоткуда
оседает хлопьями на снег
думает о будущей весне
как о разрешенной форме чуда
а другого не было и нет

каждый человек в своем окне
тонет как чапаев на войне
в собственных геройстве и вине
намертво уже переплетенных
как условные добро и зло
сам себе деникин и буденный
в грохоте орудий многотонных
в полной абсолютной тишине

вот кого-то первым унесло
вот еще один пошел-пошел
что его удерживало здесь
что-то от сомнительной болезни
я люблю тебя мы будем вместе
в ожидании других известий
рисовать кругами на воде
тише дети слышат хорошо

потом гадай в какой реальности
сияло наше то и это
где задыхаясь от формальности
у входа гасла сигарета
и мы смущались и серьезнели
неся тревоги и печали
под небо с голубыми звёздами
в котором нас не повенчали

сейчас и вспомнить будто нечего
так целомудренно и быстро
мы согласились на конечную
и озадачили таксиста
машина свежезапыленная
плыла по красно-жёлтым лужам
ты не смотрел в мои зелёные
и прочил мне другого мужа

что даже в общем-то понятственно
хотя по-прежнему обидно
при прочих равных обстоятельствах
я предпочла бы быть любимой
но если этого значения
в тебя судьба не заложила
давай конечно будем живы
а равнодушие зачем мне

бывают дни и вечера и ночи
когда с собой справляешься не очень
и в этого себя смотреть не хочешь
а нового не выдано пока
тогда идешь по старым заведеньям
туда где наливали и без денег
ты мог прийти туда последней тенью
и кто-то слушал пел и потакал
здесь знают как ты любишь с горкой без
здесь в принципе все знают о тебе

теперь у многих новые владельцы
из тех которые ни с кем не делятся
но если повезет отыщешь сердце
которое ты сможешь растопить
а дальше можно пить или не пить
и на правах старинного клиента
на всех парах веселого момента
сидеть и незаметно смаковать
рачительно отмеренную дозу
бесценного простого вещества
пока в ее глазах не встанут слезы
тогда выходишь в незнакомый воздух
над городом невидимые звезды
не в баре же конечно ночевать

есть вещи, которые есть, но их время вышло.
вот голубятня среди новостроек выжила,
анахронизм, искажающий лик столицы.
и трудно представить, как можно бы ей продлиться,
когда остановится сердце ее владельца,
и он это знает. сидит у крыльца, как в детстве,
и не собирается ни уходить, ни сдаться.

и смотрит из-под руки, запрокинув голову,
как турман плывет-кувыркается, цвета олова,
а может, и белый, пойди разгляди за облаком,
и солнце сквозь голубя; это момент затмения.
и я тебя вижу сквозь облако на сетчатке,
и вижу хорошим, как вижу тебя нечасто.
и вдруг повторяю: любила тебя. любила.
как будто грамматику будущего забыла,
да будущего и не было в нашем прошлом,
и глупо, и все испорчу. и тем не менее.

незнакомец в оконном проеме сутулясь
запускает веселое чувство беды
так бывает во сне из распахнутых улиц
поднимается теплое тело воды
и возносит тебя невозвратно и страшно
тополиная пена пивное стекло
и в заросших каналах стоит телебашня
и молчит забывая жужжание слов
повернись на живот и гляди напряженно
вот уже проступает в торфяной воде
недоступное счастье простое чужое
как пятерка по алгебре в солнечный день

а то что мы относимся друг к другу
как части сложнокроенного пазла
блуждает по рулеточному кругу
и выпадает в год четыре раза
и можно вспомнить старую картинку
которую мы все изображали
пока не разлетелись как картонки
и сиквелов себе не нарожали

и в тишине в закрытом кинозале
просматривать украдкой на рапиде
чудную эволюцию процесса
как некогда капризная принцесса
становится собой видавшей виды
ты помнишь что она тогда сказала
сегодня эти древние обиды
не прожили б наверное и дня

тут космос изменился все иначе
над нами крутит вихри лихолетье
мы заживили трещины и ранки
мы выбрали себе иные рамки
и за других мы больше не в ответе

я знаю это ничего не значит
но может быть ты помнишь про меня

любовь не хочет на меня смотреть,
когда я слаб, когда я только треть,
когда я рыж и не козырной масти,
когда я в десяти годах от счастья,
но стал стареть. действительно стареть.
и хочется не петь, не пировать,
а лечь в кровать и больше не вставать.

мне говорили — истина в вине,
но толку пить, когда она уходит,
совсем, ничуть, ни капли не щадя.
и это корм вечерним новостям,
когда мои тылы меня съедают,
убогие стоят по площадям
и обо мне баллады распевают,
твою же мать. баллады обо мне.
как стыдно жить? как жить в сплошном говне?

балованный барчонок, уходи.
ты друг, но я — я меньше, чем один.
ты даже приблизительно не в теме.
и все, что скажешь — сказано уж теми,
кто был со мной, кто жил в моей груди.
моя любовь стоит ко мне спиной.
что ты на это мне ответишь? но,

уж если все зависит от меня,
я начал бы совсем с другого дня.
с того, в котором мы друг к другу ближе,
с того, в котором, ровный и бесстыжий,
окатывает нас горячий свет.
покоя нет, бессмертья тоже нет,
но я ее глаза все время вижу
и ничего не в силах поменять.

как же надо любить этот жесткий набор согласных.
разномастные вывески, слепленные друг с другом,
предлагающие услуги любого толка
с некой налогоплательщической отвагой.
всю эту влагу,
оттепель на реагентах, чавканье под ногами
в серо-коричневой гамме,
чтобы опять и опять повторять все это.
двадцать три или сорок: ключевые вещи все те же.
хотя конструктор на пустыре, конечно, сместился.
вместо пьяного редколесья в плохих грунтах —
я любила тебя так отчаянно, что есть силы —
ты был нежен.
печная труба в гараже изрыгает пламя
за двадцать минут до рассвета.
что с ними стало, с нами?
ты женился.
хорошо, что я знаю, где ты.
жизнь, расчерченная на клеточки, происходит.
до сих пор кажется, что мне пойдет это платье в горошек.
что-то важное остановилось. но о хорошем.
фонари в тревожных шарах своего свеченья,
воздух влажен, как не декабрь. перезвон трамвая.
угол улицы выстелен запахом елок. сочельник.
можно идти зажмурясь, не открывая.

в каждой жизни пересказывать шекспира
потому что в ней шекспир не пересказан
и поспело три-четыре урожая
плохо знающих куда ж им все же плыть
узнавать своих клиентов влет и сразу
брать за пуговицу нежно нагружая
повторяющимся неустройством мира
несущественные сглаживать углы

потому что каждый век других бесчестней
потому что нет печальнее на свете
потому что до сих пор никто не понял
что за сны приходят в этом смертном сне
каждый век неодинаковые дети
очень быстро отцветающие песни
и офелии одна другой покорней
забывают помолиться обо мне

так и надо ты простой звукосниматель
ремесло твое простого переклада
и дорожка по виниловому диску
вместе с веком потихонечку вперед
где когда последним снегом божья матерь
заметет тебя старательно и низко
кто-то будет очень близко в снегопаде
только кто уже никто не разберет

ангел я тебя не знаю
я робею этой пряжи
у меня в кармане посох
у меня в груди сума
я забыла все узоры
я не я сейчас а даже
кто угодно лист бумажный
принадлежность для письма
этот свет в конце тоннеля
переписывает зиму
надиктовывает хлопья
чертит петли на снегу
если хочешь если важно
если так необходимо
не останешься голодным
как сумею чем смогу

кто-то должен все время смотреть на свет
повторяя упрямо что смерти нет
потому что в действительности у тьмы
нет другого оружия только мы

Archive-Pro-Matic