Ася Анистратенко

хоть бы умер кто у него
говорил поэт о поэте
понимая под этим определенные свойства текста
нарисованные герои натянутые сюжеты
а хотелось динамики конфликта или протеста
хотелось лезвия безысходности и огня
силы ночи одолевающей силу дня

хоть бы выжил кто у него
говорим мы теперь друг другу
передавая эту мечту по кругу
как сигарету прикуренную от газа
хоть бы было тепло простая еда хоть бы свет какой-то
безопасный угол кошка свободная койка
и надежда разом

посмотри в окно
это синяя лихорадка
в декабре так жарко бывает только в бреду
хоть бы выжил кто вообще
хоть бы что-то было в порядке
ты и я понимаем что я имею в виду

впереди новый год рождество христианский сочельник
что просить для поэта
жизни без приключений
приключений с невообразимым хорошим концом
снов цветных без побудки три раза за ночь
хоть бы выжил кто
кто сейчас оглушенно замер
хоть бы дожили мы
посмотреться в его лицо

мы тут встретились с другом на днях,
я спросила его, он — меня:
кто здоров, кто навроде.
…как там мама? — она умерла.
два пугающе черных крыла
абсолютной свободы.

хочешь — в шапке, без шапки, босой,
словно рос всю дорогу большой
ради этих сомнительных выгод.
можно прямо на кухне курить,
можно матом в фейсбук говорить
и не думать, что кто-то увидит.

труля-ля, наслаждайся собой,
заслужи у подростка любовь
и отсрочку у трех эскулапов.
жив родитель? становится слаб,
жив родитель? становится раб
кинескопа и лампы.

легче так или так бытовать?
проще помнить всесильною — мать,
громовержца-отца — исполином?
мы идем по остывшей воде.
можно срезать как будто везде,
все равно получается длинным

этот путь — как от лета к зиме.
навигатор настроен на смерть,
поднимаемся в гору.
поднимаемся в гору — и всё,
и еще вот корзинку несем
с продуктовым набором.

в ней конфеты «а ну, отними»,
на которых мы стали людьми
и не стали никем нехорошим.
может, так закаляется сталь.
и не жалуйся, если устал.
это взрослая жизнь, добре дошли.

иногда кажется: сказаны все слова
и любое их сочетание не даст ничего нового.
но потом стоишь среди ночи и кружится голова
от знакомых созвездий.
я люблю, когда много любви,
потому что любовь не кровать,
иногда это слово, потом еще слово и слово
и движение маленьких стрелок, сошедшихся вместе.
это очень короткая вещь.
мы расстанемся через минуту,
чтобы служить совершенно другим богам.
но ни друзьям, ни врагам
этот свет от случайных встреч
не отдам
почему-то.

мой фотосинтезирующий друг
и друг безоговорочно телесный
сошлись однажды под большой оливой
и думали, какую бы к костру
приладить песню, чтоб была уместна,
чтоб каждый стал и грустным, и счастливым.

какую песнь любови и разлуки,
прямую и простую, но не слишком,
простить слепца, ославить подлеца.
а мы сидели тихие как мышки,
и в круг друзей протягивали руки,
и трогали друг друга без конца.

друзья искали смыслы и значенья
и испускали тихое свеченье,
и пеликаны величаво плыли
меж облаков, как сгустки звездной пыли.
а мы делили 32 на восемь,
чтоб видеть эту порченую осень
и принимать с опорой на любовь,
чтобы пустое посылать с размахом,
чтоб просыпаться в эту явь без страха, —
ну хорошо, хотя бы с меньшим страхом, —
в чужой стране. среди войны.
собой.

и ходили они по свету, каждый с небольшим узелком,
в узелке заяц, перепуганный до усрачки,
в зайце кряква бедная, заглоченная целиком,
или крачка,
в крякве-крачке яйцо,
наполненное свинцом.

ни у кого, к сожалению, никоторого волшебства,
ниже ритуала,
чтобы свинец сжался в иголку
и распаковался архив.
так ходили они и ходили, потом, кто мог, ложился под одеяло,
кто мог, опять же, писал в соцсетке или стихи,

но от этого ничего не менялось. дни были ужасны все.
можно было идти, можно было сидеть у реки.
мимо плыли закопанные в лесной полосе,
мимо плыли
имена бывших друзей, от бывшего дома ключи, сироты, брошенные старики.

у страны исхода кисельные берега,
посидишь насмотришься, снова идёшь вперёд.
молоко прогнило, скисло от родника,
узелок тяжёлый качается,
ничто его не берет.

поднявшиеся на чужой беде
не справившиеся с домашним бесом
по 20 килограмм с собой но босы
пропахшие настойкой из стыда
приложенные к новой борозде
но ни корней ни молодых проростков
лежим себе под дымовой завесой
не знающие кто мы и куда

конечно нас на самом деле нет
ни в Анатолии ни в Ханаане
скорее уж мы в Лиссе Зурбагане
в Швамбрании на Якорных полях
гвардейцы без страны и короля
вообще ничуть никак не Д’Артаньяны
мы ловим свой Норд-Ост спиной к спине
волна две тыщи двадцать два
мы в ней

под крики муэдзинов песнь шаббата
в вечерних фонарях в дневной истоме
в бананово-лимонном Сингапуре
в чистилище Шанхае Брайтон-Бич
везде куда ведет родная речь
наш безошибочный и неразменный
советский рубль ни заплатить ни спрятать
всегда вернется как клеймо и бич

так вот мы здесь привет немое братство
без права на судьбу и ностальгию
гордиться нечем радоваться бог с ним
надежды нет и все ж она жива
что может быть не мы но мы другие
рассеянные сможем вновь собраться
и вырастить початки и колосья
обернутые в русские слова

с утра под окном разгружали фуры,
и дальше по классику, только кусты в снегу.
но ничего хорошего не произошло с моим сердцем.
я бы очень хотела, но не могу.

реальность и раньше была не сахар,
а сейчас и вовсе похоже, что вся страна,
как некий корабль с определенным портом приписки,
дрейфует по разные стороны сна.

и одним инстинктивно хочется спать подольше,
а другие не могут, просто не могут уснуть.
хоть бы что-то хорошее, Господи, произошло с моим сердцем.
останови что можешь. верни весну.

Люди с утра округлы и шевелят губами,
Выброшенные на холод из икеевского белья.
Можно представить себе, что труба над Варшавской баней —
Это жёлтый маяк.
Море ушло, оставив сухие правительственные дачи,
Бусы буйков, где кричали «Петя, ты в воде уже без конца!».
Человек со спущенной маской нажимает кнопку через прозрачный
Файл с бумагами на квартиру другого лица.
Телефон заметает снегом, под ним кто-то пишет первый
Комментарий, сразу десятый, расплескивается грязь.
Едешь в лифте, и рядом кто-то в духах «Каролина Херрера».
Будто ничего ещё не было, жизнь только что началась.

с другой стороны что мне делать с его наготой
я годы и годы себя ощущала не той
не той не любимой любимой но как-то иначе
потом недоступной замужней ура обошлись
у нас бы не вышло и прочее целую жизнь
но с чувством которого нынче никто не оплачет

он впрочем мне снится нарядный и юный павлин
эльфийское тело его в золотистой пыли
замерзшие руки знакомые в каждой болячке
но кто мы теперь если всё ничего не болит
как будто бы прыгнули в чан с неразумно горячей
и стали другими и больше себя не нашли

и даже не столько чужой и не так уж далёк
однако обнимешь какой-то сухой мотылек
как будто бы скроен из новенькой клеточной ткани
идти ли с ним в баню в компании старых друзей
спуститься в архив посетить умиленно музей
нащупать где было и где уже больше не станет

нет лучше стоять в молчаливом высоком лесу
на сонном проспекте у дома в четвертом часу
прощаться здороваться снова касанием губ и
то ангелов снежных чертить в равнодушном сугробе
то чувствовать нить за которую держимся оба
и не отпускаем
хотя уже точно могу

дорогая реклама
не надо мне курсов китайского языка
если б знала ты
как эта нить на самом деле тонка
как рассвет неуверенно настает
если в самом глухом часу
никоторый голос не говорит
я тебя спасу
если я так надёжно заперт в своем мозгу
очень тихо кричу на своем
и очень плохо бегу

хорошо что мы тут вдвоем
дорогая реклама
только в самом честном кино
убивающее говно
происходит прямо
сразу бац и оно
в этой жизни не факт
я боюсь
но уже не так

каждый раз засыпая
вверяю себя тому
кто стоит за кадром
там где свет переходит в тень
кто однажды хлопнет
спасибо, снято
а я не пойму
что закончился съёмочный день

что сейчас начнут растаскивать реквизит
выключать фонари
закрывать павильон
вот-вот
я снаружи внутри
сквозь меня сквозит
но любовь долготерпит
любовь не перестает
я уже не помню откуда эти слова
неужели любовь жива
неужели она живет

дорогой сотрудник сбербанка
звонящий мне из тюрьмы
кто ещё в этом мире остался-то
как не мы

(кратенько)

приличный человек, не раздающий
остатки нерастраченного чувства,
увы, выходит в цеховой тираж.
харе брюзжать, идемте восхищаться,
востребованность придавать искусству,
сортировать пришедших — наш, не наш.
мы огого, мы можем упиваться,
мы любим к молодежи прибиваться,
мы слышим их смешные голоса,
а если вдруг позвали красоваться,
мы существуем в эти полчаса.
а кто без нас обходится прекрасно,
тех ненавидим вяло или страстно.
и трудно жить, и тяжело писать.

жизнь как дурной пылесос
многое засосала
она конечно спасала
и брала под крыло
но вот этого этого этого
было мало
а без этого бы обошлось

но это неточно
в паззле много деталей неба
слава богу добро и зло
кажется проступает
а не то что по молодости
всё и без хлеба
само приползло
и линия жизни короткая тонкая и скупая

когда ещё непонятно
хороший ли получится человек
пробуешь всё подряд
и некоторое зря
а тут просыпаешься снег
двадцать лет спустя над Яузой тот же снег
разучилась писать об августах
научилась о декабрях