спохватиться, что май на излете,
что иначе ложатся слова,
что слежалость асфальтовой плоти
пробивает тугая трава,
что и воздух, пронзительный, стылый
над полярной почти широтой,
загустел, переполнился пылью,
прогреваясь придонным пластом.
и пошли, потянулись цепочкой
золотистые дни до звонка,
вертихвостки с открытым пупочком,
пацанва с запашком табака
на насестах дворовых скамеек
контрабандное тянут пивко,
и закат обращает в камею
тонкий профиль с медовым пушком.
а потом понимаешь, что все нужно было не так.
понимаешь чуть позже, когда расколочены лбы.
понимаешь смиренно ходы и мотивы судьбы,
отставая на шаг.
понимаешь смиренно, что мало что волен решать.
что тобой, как пером, водит чья-то большая рука.
понимаешь чуть позже, опять отставая на шаг,
стало быть — на века,
а потом понимаешь, что волен — и волен всегда —
выбить, выклянчить час или месяц, пожить вопреки —
проскользить свое время по голой поверхности льда
и уже в пируэте понять, что опять опоздал,
и на этот-то раз —
вне щадящей руки.
ни кола ни двора огорода города
ни травинки в горсти
не дано ничего что когда-то дорого
попросить отпусти
ты бездомное облако пришлый пасынок
побережья из снов
хоть пролейся дождем хоть разбейся на части но
тебе все равно
на какой половинке земного яблока
над какой широтой
зависать над промоутерским дирижабликом
с видом на шератон
всех и дел-то дождаться пока захочется
на ветру налегке
притереться по линии одиночества
к городской реке
чтобы путник застрял на мосту и охал как
звонко ухает лед
а в разломе вода и большое облако
перевернутое плывет