Ася Анистратенко

Стихи, песни и другое
  1. 2011

это лето

все что хочется делать хочется делать сидя
что не хочется делать лежа
лето недавно включили на полную мощность
ты это помнишь всей изопревшей кожей
ты просыпаешься неотдохнувший взмокший
и целый день гонят одно и то же
только опять чего-нибудь не хватает
фокуса на прохожих
чувства что ты всесилен
льда что на лбу растает

лето врублено равнодушное как конвейер
можно свихнуться если всему в нем верить
лето гудит и мотает счетчик недели неумолимы
в новостях все время чья-то беда и смерть
как это все не вяжется с запахами из сада
вкусом псковской малины
пахнут сменяя друг друга клубника картошка липа
как это все нелепо
чтобы что ни наденешь теснило липло
чтобы хотелось выбежать прочь из лета
смыться в прохладу
чтобы потом жалеть

далее: ты просыпаешься безыдейный
следуешь в порт приписки
далее: ты считаешь чужие деньги
принимаешь чужие иски
далее: все звонят и хотят чего-то
люди тебе звонят обличают лечат
люди которым явно дышится легче
а ты сидишь запыленным сухим атлантом
и хочешь только стаканчик из автомата
с газом и без сиропа
скоро зарплата

и все это давит давит как оно давит
попеременно расстраивает и бесит
и ты забываешь зачем тебе это дали
и где была кнопка Exit
далее: аутотренинг чтобы не удавиться
ты не то что в твоей трудовой на пятой странице
ты не твоя семья не твои же дети
ты не те кого взял к себе на работу
ты это даже не те за кого ты всегда в ответе
но все труднее вспомнить собственно
кто ты

завтра суббота
чего захотеть в субботу

если не спать лежа не есть сидя
разве что сделать что-нибудь для кого-то
просто а не потому что тебя просили
что-нибудь для кого-то с кем ты не связан
или не должен не призван и не обязан
может тогда и вспомнишь что сам всесилен
где-то между чисткой ковра и походом по магазинам
солнце терзает спину, потом стихает
в небе цветет лиловыми петухами
день будет ветреным но до чего красиво
смотришь как все это движется полыхает
думаешь все-таки жизнь она неплохая
правда же неплохая
а если ты думал другое о ней с утра
ты был неправ

самолетик

нет, никто не лишал тебя голоса — кто бы мог на земле.
это ты лежишь на спине, в высокой густой траве,
и смотришь на реактивный предсказуемо белый след
предсказуемого самолетика в предсказуемой синеве.

здесь, на донце травы, — штиль, выше травы — парит.
очень тихо, все неотложные собеседники разошлись,
это возраст. и не о чем, незачем выкрикивать изнутри
альтернативную жизнь.

все ее вместилище — сны, в которых совсем не то,
ты и сам там не слишком тот, а неведомый конь в пальто,
просыпаешься, очумелый, воздух хватая ртом,
говоришь себе: блин, научись уживаться с собой, с другими — потом.

а остальное — тот самый воздух, и все куда-то течет,
и никто не стоит за плечом, не твердит, мол, пиши еще,
разве что дочка спросит, когда чуток подрастет,
если вообще прочтет.

все равно не знаешь, что дальше. самолет попадет в грозу,
солнце зайдет за тучу, под спиной остынет трава,
ты решишься продать козу или снова купишь козу,
наберешь под козу кредитов и грянешься под трамвай,

пусть радист, что внутри, отдыхает от голосов.
он-то знает: любое затишье не дольше, чем полчаса,
лишь немногим дольше, чем в небе держится полоса.
и намного короче, чем помнится странный сон.

когда-то прежде — ты был моложе, был свеж, как ветер,
питался музой и обещанием на рассвете,
хотел лететь, зажигать глаголом, гореть и мчаться,
любить в страданье, стучать в закрытое, достучаться,
зайти и бахнуть — сундук распахнут: бери и властвуй,
все это, детка, твое, не бойся, такое счастье,
такое вот торжество любви у судьбы под дулом.
и ты, мой ангел… а дальше попросту не придумал.

теперь ты спросишь — из этой чащи, из самой гущи,
где каждый первый — чего-то важного не имущий,
где каждый третий давно расколот и многочастен, —
что это, счастье? какое счастье? кому тут счастье?
мир распадается, в духе Брейгеля, на детали.
и в каждой клетке кому-то что-нибудь не додали,
не донесли, обнесли тайком, нанесли увечье —
такое искреннее, живое и человечье.
и каждый занят своим страданьем, вполне публичным.
и каждый требует, чтоб додали, сейчас и лично,
вложили в рот, вот сюда конкретно, за эти щеки,
или хотя бы эквивалентом — без пересчета.

мир распадается. все сложнее, чем твой сценарий.
ты был мессией — но не спросили и не признали.
ты мог бы — да! — но тебя лишили, остановили,
теперь ты с ними, теперь такой же, без или-или,
с такой же складкой промеж бровей, с напряженным нервом.
такой с талончиком на ладони, такой не первый,
и что ты хочешь, кого ты можешь — своей любовью?
твой личный ад — это тот сурок, что всегда с тобою.

любовь, как учит товарищ Фромм, лишена объекта.
ты мог бы пуговицу скрутить, говоря об этом,
ты мог бы горы свернуть в пути, но куда конкретно?
где любят ясно, тепло, прощающе, беззаветно?
мир рассыпается на детали, лишенный цели,
переведенный в соотношение мер и чисел.
лишь мать усталая тянет лямку — ишак на мельне, —
не зная бегства, не попускаясь, за тенью смысла,
воссоздает, наставляет, лечит, торопит, поит,
не помня, как это все называлось в средневековье, —
как все живые, которых в нашей картине тыщи.
и каждый ищет. и Брейгель пишет. и ветер свищет.

(15.01)

мир смерзается в ледяную корку,
обнимает дом — небольшую норку,
в этой норке — койку, на койке — тело,
тело спит, не зная другого дела.
застывает дым, оседает иней.
тело смотрит сны, тела нет в помине,
и звенит трамвай, набирая скорость,
у него высокий весенний голос,
он летит без рельсов, он самый спорый,
он насквозь продуваем, он сам — как город,
легковесный, полый и тонкокостный.

где-то там луна озаряет космос,
выдыхает синий вселенский холод,
слабо ноет, как место после укола.
но живое спит без забот, без срока,
и трамвай летит, не касаясь тока,
в нем чуть-чуть романтики и гротеска,
в нем любви разомкнутые объятья,
в нем трепещет легким подолом платье,
в нем сидят писатель и поэтеска,
в нем сидит король с королевской свитой,
персонажи самых различных видов,
небольшой жираф в аккуратных пятнах
и мальчишка дворничий на запятках.

над трамваем светится полдень лета,
над трамваем кто-то бубнит «послушай»,
пассажир сжимается неодетый
и лицо вжимает в стекло подушки,
досмотреть, как трамвай прилетит на рынок,
и поэт приставит к забору спину —
продавать прибор для леченья почек,
и к нему инструкцию в сорок строчек…
ну, вставай, вставай, повторяют в ухо,
продышав сквозь иней тропу для слуха,
и трамвай, доехав до поворота,
рассыпается на три счета.

запах кофе. фонарь за окном качает
желтоватой снежной еловой лапой.
тьма, такая плотная поначалу,
уступает люминесцентной лампе.
не до жиру, кажется, быть бы живу,
но, пока с трудом разлепляешь веки,
на сетчатке сонного пассажира
остаются блики другого света,
остается ворох веселых листьев —
золотых, зеленых, румяных, лисьих.

Меню