а спросят: «что ли, ррродину не любишь?»
не знаешь, что ответить.
разве нет?
но любишь возвращаться? разве да?
всё сравниваешь, всё в ее же пользу
(испытанное, милое, свое)?
мучительно завидуешь живущим?
пытаешься пристроиться, пригреться,
найти зацепку, шанс побыть внутри?
скорее, будто носишь апельсины
к больничной бледнокрашенной палате,
сидишь на стуле в темном коридоре —
гремят тележки, бегают врачи
среди стафилококка и капусты,
расписанная жизнь туда-сюда.
а в этом теле пляшут перебои,
его едят невидимые кто-то,
с которыми не знаешь, как бороться,
и передачки носишь, и молчишь,
и покупаешь ходунки и грелку,
лекарства, книжки, яблоки, кроссворды…
не хоспис, хорошо, пока что нет.
но остро хочешь чувствовать себя
хотя б чуть-чуть живее, чем в палате,
напиться белого под кипарисом,
сидеть в чужой наполненной тени,
смотреть, как сохнет яркое белье,
чуть-чуть свободней щуриться, дышать
без нитей удушающего страха
за милое, знакомое, родное,
за город до прожилок и т. п.,
за школьников, евреев, неказаков,
за запертых, беспомощных, лишенных,
за старых, добрых, глупых, за любых
неполицейских, несудейских, не
прикрытых государственной машиной.
да, я хотела б жить на берегу
в своей стране, и говорить на русском,
и в праздник флаг вывешивать с балкона,
гордиться им и этому детей
учить с младенчества,
да, я б хотела. да.
а родину любить? с больничной койки
она меня не трудится любить.
и если я терплю ее, жалею,
горячечный выслушиваю бред
и вместе с ней боюсь американцев,
придумываю месть британским службам,
болею за российскую команду,
считаю гонорары ФБК,
коплю себе на пенсию в сбербанке,
летаю до сих пор аэрофлотом,
даю без сдачи, вытираю ноги,
курю где можно, слушаюсь минздрава
и книги в срок несу в библиотеку —
вот это всё не знаю почему.