Ася Анистратенко

так с вымытым и добрым
растерянным лицом
выходишь в это утро
похожее на сон
где снежные отвалы
и черная вода
и жизни слишком мало
а хочется всегда

во сне потерянные вещи
лежат на призрачных местах
рисунок их глубокий вещий
и как бы все не просто так
но полустанка свет вишневый
слепое утро занялось
сняло шарманку с останова
и смыслы врозь

петя вася и оксана
никогда не говорили мне что рано
пить вино ругаться матом
говорить о том что мир разрушит атом
коля миша дядя дима
отчего же вы нас не предупредили
где проходит демаркатор
где дороженька наклонная поката
почему гуляет ветер
появляются и умирают дети
белой ниткой перешиты
у политкорректных никакой защиты

Я знаю это чувство, сволочь-жизнь.
Как ты берешь большой тяжёлый камень
И вкладываешь мне в особый паз,
Тобою же устроенный в груди.
Притом кладешь моими же руками.
И нет, не все украдено до нас —
Здесь и сейчас.
— А ну-ка, подержи!
Теперь пройдись.
Не давит?
— Давит.
— Давит? Хорошо.
Так и ходи.

как на большом корабле в шторм
качает несильно
но некоторые чувствуют это движение больше
и вглядываясь в иллюминатор
залитый серо-серо-синим
серо-зелено-синим
мутным
залитый иллюминатор
боже
спаси нас и сохрани
мы же здесь вообще случайно
стечение клеток
комбинация зодиакальных фаз
и все это скачущее падающее отчаянное
вполне бы могло обойтись без нас
но в недрах машинного отделения
капает жирный технический фарс
мы не первое и не последнее поколение
фас
по этой команде на нас навалится
очередной волной
и уже вот-вот
а ты молоточек стучи по своей наковаленке
тикай машина иди новый год
мало ли отчего
тебе пишется в этом потопе
отчего душа поет соловьем
на какой мозоли стоит да еще притопывает
жизнь безнаказанно бьющая
в любой проем

мы смотрели кино на борту, высоту набирая,
и катали во рту леденец с голубого подноса.
так любая фигня может стать провозвестником рая —
очень просто.
мы споткнулись на чем-то из области спорной морали.
боже мой, как давно друг на друга мы так не орали —
хорошо, как давно мы так яростно не говорили —
будто нас воздержанием голоса долго морили.
мы достали соседей. мы их откровенно достали.
а потом досмотрели кино, потому что устали.
но я помню и помню, какие мы были живые.
и свидетели в этом — слоистые и кучевые.

и по этой дороге прошел и по той прошел
даже сбившись с пути остаешься еще в пути
вдруг глаза поднимаешь и кажется хорошо
будто свет на земле прорастает летит летит
эти слабые лампочки в голых уже ветвях
как дыхание духа и смертию смерть поправ
а иначе как выжить негромкую милость Твою ловя
на лицо рукав
по Смоленской дороге как прежде дела долги
леса во тьме не видно уже почти
и все реже и реже советы даешь другим
по какому им полю сегодня идти идти
там за полем зарево встанет большой Москвой
в этом розовом небе невидимый снег набряк
проведи же нас Господи тропкою в Рождество
не дозволь оступиться на краешке ноября

Большая река утешает водой.
Она отражает бока поездов,
Железные фермы, опоры, дома
И город, в который приходит зима.
Зима наступает, воюй не воюй.
Река убегает на северо-юг,
Река понимает дорогу свою.
И я понимаю. И я остаюсь.

водку надо делать горькой
впрочем делают уже
ленин уезжает в горки
тормозит на вираже
волк коза капуста случай
пой словами через рот
хоть всего себя измучай
постепенно заживет
постепенно превратится
в камень облако и дым
улетело слово-птица
хорошо быть молодым

на китайский рынок за кислой едой и сладкой
мы идем идем
а на нас выпадают неправильные осадки
то ли снег с дождем
то ли улей на нас выпадает нормальный улей
серебристых сердитых пчел
обещали же ясно надули опять надули
ну да я учен
по дороге к рынку нас встретят дурные бабки
а на рынке плохие шмотки
нечитаемые пакеты
ненужные нам покупки
дети сразу прилипнут к какому-нибудь прилавку
будут трогать штуки
будем кричать им где ты
не уходи не расстраивайся ну что ты
надо просто помнить что мы пришли за кислым и сладким
хорошо за острым чесночным робким
правильным обнадеживающим
настоящим
этого сразу берем коробку
нечитаемую коробку
конечно
ящик

я возьму от тебя на память
перо чешуйку пятнадцать букв
несколько общих кадров одно движенье руки
как в ожидании самолета
ладонь прикладывал мне ко лбу
как далекий почти незнакомый
всмотрелся зрачки в зрачки
как руки в карманы мы шли по улице
как проснулись и встали не с той ноги
как сказал какая же ты умница
возьму от тебя передам другим

неважное мелкое любую историю
которую нужно перевести
на язык универсума на повторное
воспоминание не спасти

а утратить через секунду но все-таки
безучастно как зеркало как вода
как отсвет разложенный мной на спектр
отразить а ты не узнаешь кем
и в какой узор из отходов сотканный
помещен никогда

ты вырастешь. потом
ты вырастешь ещё.
так можно много раз.
порой теряешь счёт
всем этим возрастам.
и вроде бы устал,
но говорят — до ста,
а ты и рад до ста.

и вроде бы большой,
и бабки, все дела, —
а ну давай, пошел
от взрослого стола.
того ли ты просил?
а всем ли всё простил?
а всем себя отдал?
и как не вырастал.

вот, вроде бы дорос
до язвы и седин,
и царь-живи-один
уже живёт один.
и дерево, и сын —
четыре сына! сад!
теперь снимай трусы
и все мотай назад.
где было хорошо,
там аккуратный шов.
а говорил, большой.
какой уж тут большой.

и так за разом раз.
давай, расти, душа,
ни мала ни больша,
не зная ни шиша,
пока не утряслась,
не заняла объем,
не видимый извне.
вот мы с тобой вдвоем,
и целый снег в окне,
и мир — большой-большой.
все будет хорошо.
все будет хорошо.

офигенно следовать за веселым
эту песнь поют в городах и селах
кандидат горазд круглолиц опрятен
уж конечно парень не без понятий
неприятно следовать за угрюмым
некрасивым непопулярнодумным
объяснил а все равно непонятно
отчего откуда на солнце пятна
а вот эта тема старик про то что
послужить бы рад прогибаться тошно
мы живем в устойчивой синклинали
кое-кто бы лучше не начинали
у меня рюкзак с половиной булки
я шагаю в берцах и шаг мой гулкий
и такая родина полыхает
прямо тянет высказаться стихами

На Пионерской ночью жизнь в пятнадцать слоев:
как оно все мерцало, пар выдыхало, но
чашу памяти, Господи, распредели на район.
Буду помнить, к примеру, бодрое казино
или инопланетный дутый теннисный корт:
люди, которые были в нем, наверное, вознеслись —
это же невозможно было платить легко
в самом конце девяностых за здоровую жизнь.
Помню, ходила работать за кофе и бутерброд —
или это был чай в кобальте золоченом?
В девяносто девятом многое делалось через рот —
если ты жил в это время, ты понимаешь, о чем я.
В общем, это был некий психологический тест,
дом на углу Байконурской и Королева.
У этих людей были деньги и плохо составленный текст.
Все остальное я не хотела б снова.
Собственно, Пионерская. Выжившие на тебе,
мы обитаем поверх и умеем смотреть вперёд —
мимо когда-то высотных безвидных уже КБ —
в небо, где корт взлетает призрачным пузырем.

открыл глаза и едешь в молоке
сквозь стазис
до первого октябрьского дождя
вполсилы
ах золото не крадено никем
останься
мы мало что умеем уходя
красиво
а тут такая россыпь пестроты
и лени
и синий шар нагрет над головой
восходит
и дворники в оранжевом подняв
колени
лежат и смотрят в небо вот придет
охота
и только воздух хрусткий как билет
на поезд
безжалостный как сказанное в ночь
сквозь слезы
стоит спокойно все решив за нас
готовясь
сыреть и промерзать до глубины
белесой
но рано о морозе посмотри
как рано
на этом мшаном рыжем золотом
накате
и кто-то там за завтраком следит
в экранах
как мама удаляется от них
на карте

Взять ключи от папиной машины,
Выехать в расстегнутом пальто.
Молодость почти непогрешима,
Разбирался в ней бы ещё кто —

В этих платьях странного пошива,
В этих шутках низкого пошиба,
В череде восторженных ошибок —
Никогда не ходят по одной.

Только опыт ходит, сын паршивый —
Медленный, занудный, несмешной.

девочка из хорошей семьи
с нижней полки винного магазина
достает лекарство не от любви
от ее несбывшейся половины
достает как было в пятнадцать лет
где агдам и дружба и денег нет
и задворки школы как место силы
по стаканам если разлить красиво
и салат с неведомым гребешком
то неважно плачется ли о ком
и стоит ли в горле дурацкий ком
и кассирша паспорт не попросила

украшения из натуральных камней
социально встречаются в мире теней,
о политике спорят, знакомятся,
говорят о любимых питомицах.

украшения из натуральных камней
на поверку выходят намного прочней,
чем сердца даже самых красивых,
самых нежных и невыносимых.

и кого охранять им от козней судьбы,
и кому украшать неприкрашенный быт —
сердолику от чорного глаза,
малахиту от всякой заразы,

чароиту, нефриту и яшме —
в новой жизни, другой, настоящей.

Мы приехали с моря, что глупо само по себе.
Мы видали там всех обитателей теплых морей.
Мы видали в прибое наяд в одеяньях и без.
Мы видали счастливых лохматых соленых зверей.
Мы видали туристов, которым пойди покажи.
Мы видали матрасных, которым пойди полежи.
О вечерний отлив.
В тонких лужицах вьется, дрожит
Настоящая жизнь.

Мы приехали с моря печальнее тех, кто на нем, —
Разбирать фотографии, трогать загар на груди.
Мы двенадцать тринадцатых года сдаёмся внаем
На сухих берегах, континентов своих посреди.
А потом приезжаем, садимся на мокрый песок.
И о нас это всё.

Открытка из Киотари

Рыбы стоят и смотрят,
Думают — мы еда.
Как хорошо быть мокрым.
Не уходи, вода.
Все, что не так снаружи,
Станет внутри легко.
Море берет на ужин
Сердце у дураков.

*
Будем ли мы у моря
в это же время завтра?
Будет ли так же жарко?
Будет ли нам казаться
Жизнь совершенно сносной —
Как утешенье взрослым
За неизменный ужас
Жизни зимой на суше.

в каждом городе сакрален подорожник
куст сирени светофоры через площадь
уезжаешь подыскать что подороже
возвращаешься и ищешь что попроще
что осталось безмятежным воскресенным
как скамейка остановка передышка
как закатанные на зиму консервы
летний воздух сохранившие под крышкой
как разбитые привычно тротуары
как короткие полуденные тени
как качели на которых ты не старый
поднимаешься над липовым цветеньем

во времена давние
я бы даже сказала прошлые
во долины во дальние
шли мы тропками схожими
были тропки нехожены
были травы некошены
абсолютно не ношены
были эти штаны
и не то чтобы новым но
всё вообще ненадеванным
было
всё удивительным
перспективным стремительным
вот такой глубины

шли мы шли и дотопали
до фейсбуков и сотовых
где мы где теперь?
вот они
чем мы заняты?
вот они
что мы сделали?
вот они

а в кошке звук катается ещё
а ты уже унес куда-то руку
клавиатура важные дела
стакан с другой поверхности стола
пятно которым пахнет горячо
остатки звука

и кошка угасает изнутри
переключается обои муха
и спрыгивает в этот белый свет
где точно так уже не будет нет
шерстинка коготь кисточка на ухе
смотри
смотри

ю.

о мы забываем все эти маневры
как только уходим из этого тела
как будто бы тело влюбленное остро
другое эфирное летнее тело

незрелое нервное полуживое
не тело маяк подающий сигналы
замедлись на шаг на пустынной дороге
отстань от друзей где-то там в темноте я

ко мне подойди отойди невозможно
возьми мою руку не трогай взорвется
покуда никто не разрушил секунду
не выкрикнул слова не выдал секрета

и окна ночные горят до рассвета
на взрослой на ждущей прокуренной кухне

как и не было ничего.
как промок — отряхнулся — высох.
обернулся, сказал: ну вот,
как-то все потеряло смысл —
ни Испаний, там, ни Италий,
ни другой никакой страны —
мы в такие шагали дали,
что не очень-то и видны.

это с каждой любовью так:
если сил достает смотреть их,
остаются картинки в цвете
лета, прожитого в цветах.
начинаешь принадлежать
этой дымке по-над холмами,
измеряешь себя домами,
а уже пора уезжать.

не сердиться же на жилье,
приютившее на три ночи —
это временное, но очень
походившее на свое.
до свидания, милый дом.
было разное, но — красиво.
обещаю скучать по силам,
обещаю забыть с трудом,

остальное скажу потом.
все — по принципу легкой клади:
с чем еще в самолет посадят,
что останется за бортом?
много колющих, много острых,
много жидкости — сколько слез-то! —
до свидания, мы ушли.
отрываемся от земли.

раньше когда мы давились комками каши
ближе всего к небесам были эти наши
только они воспаряли над злом и фаршем
было понятно кем становиться дальше

чтобы подняться над кассой станком забоем
и улететь в невесомое голубое
стройные загорелые в звездной пыли
кем они не были мы никогда не были

как же нестройно сегодня на нашем марше
каша закончилась мы оказались старше
и почему-то закончились обещания
мальчик твои ожидания обнищали

маленький человек из какой воронки
сыплют другим приглашений писать колонки
шлют телеграммы о членстве и длинных списках
нету воронки должно быть она прокисла

кто ты сегодня паришь ли над черной бездной
часто ли бьет в твои фильтры поток небесный
разве что рекрутер подавив зевоту
этот с порога воистину знает кто ты

смысл карьеры в том чтоб ее не стало
где твое жало поэт убери блистало
кончилась каша уже подают второе
можно что хочешь пора соответствуй роли

звездную пыль разливают в свою же тару
будешь художник рисуй ничего не старый
хочешь писатель давай я скажу писатель
делай хоть что-то за что тебе не заплатят

хватит на всех редколлегий товарищ автор
не космонавты и черт с ним не космонавты
просто работай родимый скрипи болезный
правда и малоприятна и неполезна

правда о том сколько весит душа без тела
сколько нам выдано сколько уже взлетело
ты интересен только когда ты вынешь
общее из-под частного и застынешь

Из Кадиса

…и утопить в пучине моря
Свои японские часы.
Иваси

Под вечер начинается прилив
На этой оконечности земли
Aka фронтир империи когда-то,
И мы таскаем тряпку по песку
И принимаем солнце на боку
С автоматизмом пляжного солдата,

А солнце застывает высоко,
Ребенок зарывается в окоп
И шлепки балансируют на грани,
Вот-вот утянет их в плавучий плен,
Но первым будет полипропилен —
Пакетик из-под несъедобной дряни.

Пока глаза смотреть не устают
На синее… Очнешься: наших бьют,
Команда: отступаем на два метра!
И океан — возможно, этим сыт,
Полощет вдоль нейтральной полосы
Разбитые японские часы:
Атлантика — Иващенко — с приветом.

когда людей друг к другу, скажем, тащит
грохочущим конвейером судьбы,
не думаешь же ты, что настоящей
причиной должен быть совместный быт,

что тайный смысл непрошеных явлений
лежит надежно в этом поколенье
и целеполагание лежит
в туда-сюда движении супругов,
не что там люди делают друг другу,
не просто, скажем, книжку одолжить.

пей кофе, чай, кури, сопротивляйся,
разгадывай кроссворд, беги в сельпо.
когда коту отстряпывают яйца,
и то он как-то властен над толпой,
поскольку кот не ведает сомнений,
приличий, обещаний и примет.
он может укусить, по крайней мере.
и может соскочить. а ты-то нет.

если задуматься
ненадолго зажмуриться
весь этот дом вся эта улица
в ливне песке и копнах сырой листвы
становятся заменяемы вышел в
шел по питеру как бы но вдоль москвы

все что вручную отобрано далее выстрадано
заменимо аналогом крупными блоками смысла
снова оделся в и обулся в
вышел к зубному какому-то снять швы
вышел из аккуратно закрыл за собой
за руку взял ребенка отвёл в любой
ушел и пришел на работу вообще
отвлекать себя там от действительно важных вещей
например
выпить чаю
смотреть в окно
складывать текст в уме

так случилось бобик сдох
раскидал свое гнездо
нарядился активистом
вышел в поле в поле чисто
зацепился за межу
и упал лежит лежу
слышь служивый что скажу
я явление простое
изнутри совсем пустое
я из времени простоя
ни к чему не подхожу

это честно говоря
нынче просто матерям
сел разок не в тот троллейбус
и катайся почем зря
все что было хорошо
все теперь ненужно
что
удивляешься
серьезно
вот и ты не подошёл
просто мир на этот раз
будут делать не из нас
раньше надо было думать
перспектива не ясна
самолеты не летят
пароходы не коптят
просто нас с тобой солдатик
в этом мире не хотят

мы не очень-то видны
с точки зрения страны
наши опции ничтожны
наши шансы неважны
а над нами тлеет жуть
ты скажи и я скажу
это я с веселой рожей
по бульвару прохожу
это в лифте я и я
это родина моя
это я стою за сыром
из дешевого сырья
а за нами тьмы и тьмы
новой ядерной зимы
ты не бойся я не бойся
бургер кинг среди чумы
я лежу на верхней полке
уголь дышит мне в лицо
это все придумал толкин
но не справился с концом
время эльфов переспело
время наших подошло
время белым прокипело
и застыло как стекло
все что видно сквозь него
в мутной дымке полевой
мой солдатик мой ребенок
мой аврора над невой

во сне это все получило смысл
как свет дополнительный сверху вниз
когда на закате стоит столбами
и думаешь сколько его еще

и вся эта местность случайных чисел
как будто попала в большой расчет
как будто участвовала в системе
как будто ее отскоблили в бане
как будто позвали играть с собой
как будто невидимыми губами
неведомый кто-то нащупал темя
сказал хорошо молодец пошли
и каждому так и они пошли

и это во сне было ясно просто
потом я проснулся в дыму в пыли
и безблагодатные версты версты
которым киркорова привезли

вот он покидает свой личный борт
такой весь со стразами в голубом
и свет на закате стоит столбом
спасибо спаси же бо

Дмитрию Коломенскому

на жизнь нам выдано десяток декораций
пяток сюжетов три-четыре перехода
и поворотный круг по мизансценам года
и переменный свет из будки в темноте
мы так меняемся не нужно и стараться
не забывая по пути переодеться
в привычном грохоте глиссандо и каденций
в привычном шорохе отлаженных систем

но есть одни на все про все ориентиры
в любое время года зимние квартиры
где ты проходишь мимо книг забытых серий
где теплый стол клеенка в чашечных кругах
и чай разлит по ломоносовским фарфорам
таким похожим но из нескольких наборов
и бифокальных рам незыблемые створы
стоят как скрепы безвоздушного мирка

в любое время приходи в странноприимный
здесь обсуждают нынче составные рифмы
здесь говорят охотно и про Пастернака
и про Акунина любовно говорят
а кто-то давеча услышал Полозкову
и не находит в ней изъяна никакого
другой затеял Пи до надцатого знака
себе на радость что понятно повторять

и все ушедшие идут сюда послушно
их принимают и радушно и подушно
я разучил тут говорят подай гитару
вот новый Визбор новый Ланцберг посмотри
на них работают все фабрики Китая
и только память в этом доме золотая
никто не умер до конца никто не старый
и золотое сердце тикает внутри

когда мы вымрем с птеродактилями вместе
когда смешаются наделы и поместья
от нас останутся наскальные рисунки
там будет кухня та клеенка круглый стол
и аллегория расслабленного счастья
один ученый в кацавейке рыжей масти
один редактор в леопардовой косынке
и все Стругацкие
и город золотой

еще бывает, вещи говорят.
«откроешь ящик — там должны быть свечи».
не я решила так — решили вещи,
выстраивая свой незримый ряд.
им стало трудно здесь, в сплошном дыму.
когда бы мир стоял, как на параде —
но нет, трясет, колбасит, лихорадит,
куда-то тащит, по всему — во тьму.

что третий мир, четвертый, пятый рим?
что шторы, гладить? нет, не гладить. гладить.
когда же мы с тобой уже присядем
и просто так про все поговорим,
про день субботы, отдых от работы,
про кто я, кто ты — между прочим, кто ты,
куда идешь, идешь ли вообще?
и вещи странствуют по руслам комнат
и обещают обо всем напомнить,
у них на то есть интернет вещей.

ведь надо знать, куда кладут белье,
когда целуют хмурого подростка.
везде непросто, впереди непросто,
но есть уют, нагретое жилье,
и что-то, приготовленное мной,
и что-то впереди еще такое.
вот свечи положу и успокоюсь.
конечно, в ящик. правый, выдвижной.

четыре дня с другого города
на электричках с контролерами
ты помнишь как все было здорово
мы все с тобой делили поровну
где ночевал да там у кореша
мы с ним служили оба в армии
че говорит не успокоишься
а мне бы Варю надо Варю мне

таксист усталый не волнуется
ему вопросы все рабочие
я говорю не эта улица
высаживает у обочины
а познакомились в кино с тобой
ну люди где ещё знакомятся
и у тебя был шарфик голубой
он до сих пор мне Варя помнится

а хорошо ведь Варя пожили
не получилось только маленьких
ещё детей сказала тоже мне
и это вот обидно Варенька
я может что-то сделал резкое
мне не на все хватает памяти
а знал ведь Варя ты не местная
а знать бы что уедешь к маме-то
и денег вечно как наплакано
и для друзей под вечер налито
и что там как теперь одна ли ты
наверно выгонишь с собаками

ты Варя правильно стыдишь меня
видать видала мало нежного
но мне не надо Варя лишнего
мне чтобы жизнь пошла по-прежнему
я говорю не ради жалости
но я совсем уже измучился
да где же черти эта улица
прости пожалуйста пожалуйста
и как получится

литературной критики следы
смываются при помощи воды —
освободи меня от этой ноши.
хороший человек — не результат,
ты скажешь, и оно, конечно, так,
но мне приятен человек хороший.

за нашим круглым ламповым столом
сидим и генерируем тепло
по принципу, дарованному свыше,
пока не прозвучит благая весть,
что кто-то где-то там на свете есть
и что-то там еще такое пишет,

что кто-то не вполне еще ку-ку
и все, что видел на своем веку,
укладывает в ямб мастеровито.
а может, у него постмодернизм!
и чу! зашевелились, напряглись,
заерзали на середине литра,

он, слышишь, жжот глаголами верлибр!..
— как будто бы на ветреный олимп
манили, заманили, обманули —
заглядывают всем через плечо:
ну, кто-то — да, а кто же, кто еще?
упомянули? не упомянули?

ах, жизнь замечательных людей,
зависимая от чужих идей,
в которой победителей не судят.
я точно знаю, милые: когда
нас уравняет мертвая вода,
живой, упоминающей, не будет.

смотри, я далеко уже ушла
по городу без яндекса-гугла,
по городу, не знающему карты,
в котором я летаю иногда,
пока не поднимается вода,
чтобы отсечь меня от точки старта.
на все про все каких-то полчаса.
я не запоминаю адреса.
бывает, память выхватит из тени
окошко, переулок, дом, забор,
но каждый раз чуть-чуть другой набор
значений в переменчивой системе.

но с крыши — да, наверное, всегда
все та же изумрудная вода,
Америка до самого Парижа,
большие горы, желтые пески,
и облако касается руки,
и солнце оглушительное ближе.
и каждый раз чуть дальше, на квартал,
я прохожу в невидимый портал,
я узнаю тектонику задверья.
там с каждым годом прибывает их —
гуляющих, взлетающих, своих —
молчащих о разлуке и потере.
к утру мы возвращаемся к себе,
справляемся, кто с картами, кто без,
шаг влево-вправо от меридиана,
и только по ночам, и то не все,
раскручиваем эту карусель
над крышами и краем океана.

когда-нибудь — не бойся, не кричи —
мне отдадут последние ключи,
и я уйду обыденно и тихо,
и вряд ли покажусь уже назад,
я вижу порт, я отыщу вокзал —
считай, что это мой пожарный выход.
но каждый понимает только сам —
где для него раскрыты небеса,
не в смысле небеса, а в смысле… слушай,
когда-нибудь, возможно, ты взлетишь
с коричневых и серых этих крыш,
как рыба, забывающая сушу.

мизогиния женских раздевалок
и душевых
стоишь среди разрозненных русалок
таких живых
никто из них не совершенен сразу
и ты и ты
куда бежать сознанию и глазу
от наготы
все виды увядающего тела
во всей красе
никто не хочет смертным и дебелым
как ты как все
никто не ждет игривых и влюбленных
хватать соски
уходит мыться целеустремленно
тянуть носки
яблонская и рембрандт и дейнека
закрой глаза
и гель забытый в душевом отсеке
и гулкий зал
и полчаса на плечи и коленки
и тишина
и пятьдесят от стенки и до стенки
и шесть до дна

как маетно, господи, дни — ни себе ни людям.
и сердце лежит за грудиной свинцовым грузом,
когда, что ни сделаешь, кто-то тебя осудит,
а круг понимающих узок, предельно узок.

один на один с бесполезной уже надеждой,
уткнувшись в экран, а особенно — среди ночи,
лежишь, провожаешь чужих, незнакомых прежде,
как дверь закрываешь за каждым поодиночке.

казалось бы, что там еще рассмотреть под лупой:
никто никого никогда не простит за это.
за глупых, которых в избытке, живых и глупых,
за мертвых и тех, кто не может за них ответить,

за жалкие, жидкие, горькие слезы грусти,
за слишком веселые в кои-то веки песни,
за все, что случилось, и не отменить, хоть тресни,
и не отпускает — но точно потом отпустит,

за все, что сквозь слезы идем исполнять по нотам,
как должно, навстречу живым, примиряясь с этим.
за то, что мы люди на черном и белом свете.
а кто-то на том.
и все больше мы знаем, кто там.

а знаешь, я люблю тебя так долго,
что это не испортить чувством долга
и, видимо, ничем не отменить.
и, как бы так сказать поаккуратней,
на солнце — пятна. на тебе есть пятна,
но нравятся мне все же не они.
а хочется — гордиться. быть спокойной.
я думаю, ты знаешь, что такое —
любить, не предъявляя ничего,
ни неких там особых пониманий,
ни фиги в незаштопанном кармане,
ни голоса, ни вида своего.
твоя дорога — не моя дорога.
мы оба знаем, что любимых много,
и это еще нужно заслужить:
не говорить, что было все впустую,
в конце концов поставить запятую,
смотреть и жить.

У припасов движняк. Свекла думает: буду расти.
Каминг-аут природы, такая весна-травести,
Угловатый подросток в заляпанном готском плаще,
Календарных вопросов не ведающий вообще.
Минус двадцать в эфире. Немытые стекла поют.
Мы закрыты в квартире: суровый простудный уют,
Шапки, варежки, лыжи, соленые лужи и лёд…
Приходи, приходи же. Ну, правда.
И правда — придет.

*
от моря нельзя уезжать. ну, то есть, попробуй уехать,
узнай, как в слепую прореху
по капле сочится вода.
я помню все эти года:
спиной повернешься, уходишь, автобус торопит, на взводе,
и моря как будто бы нет.
какой-то зачем-то билет,
и поезд утащит, не охнет, лишь корка соленая сохнет
на темном блестящем плече.
ты, море, моё. я ничей.
мне запахи мыла, бензина, и много часов в магазинах,
и много рабочих часов.
скажи мне, что это не всё,
что здесь, возле кромки прибоя, я более буду собою,
такой, понимаешь, инсайт,
не алые же паруса,
не холст, не перо и бумага — мне эту, пожалуйста, влагу,
первичный солёный бульон,
стоящее колом белье
и кофе, сыреющий в пачке. иди ко мне, море, в заначку,
моё.

**
один из источников боли,
как новая родина, что ли, как старая родина снов.
нам все еще разрешено
искать, называть, возвращаться, отстаивать право на счастье,
за базовый выйдя набор,
бессвязную эту любовь
за пазухой прятать, лелеять, латать на себе, не жалея,
сквозной эмигрантский пробой:
кому-то холодные горы,
кому-то тяжелое море, нечаянно ёкнувший город —
а сердце уже смещено,
прощайте, родные пенаты, мы в новеньких координатах,
мы все уже в чем-то того
и все уже как бы не здесь — во власти вечерних течений,
как летопись милых страстей, бульварный листок увлечений,
а больше и нет ничего.

когда раздавали на всех раздавали с запасом
на ту продавщицу с копеечным квасом
на мисс из рекламы качай свой орех
раздавали на всех
на всех в ком шевелится воздух и копятся слезы
пол-литра мочи набегает с мороза
на плотных курносых поддатых тверезых
закутанных в мех

на нежных умело рисующих стрелки
на стреляных бывших во всех еще тех переделках
на теплых и тощих на крупных и мелких
жулье и ворье
на всю эту утварь на все это божье складское
себе и другим ни минуты покоя
на ту что рисует закат над рекою
забывшую имя твое

на снулый вагон кольцевой на большом перегоне
на девочку с киндер-сюрпризом в ладони
на девушку с браузером в телефоне
все ищет и ищет еще
ни гугл ни яндекс его не встречали
а все уже роздано в самом конкретном начале
на тех кто во здравии тех кто в печали
и тех кто с копченым лещом

на тех кто в дороге на тех кто в последней постели
и тех кто едва уже держится в теле
и тех кто боится когда полетели
и тех кто стоит на земле
и жалобный этот лицо прикрывающий нищий
и бомж в цеховой униформе вонищи
на всех благодать и несметные тыщи
и с корочкой хлеб

как общая сеть без пароля как высшей очистки
в граненом прозрачном почти что лучистом
сплошные надежные вечные смыслы
такое иду на грозу
как мир ослепляет как мир наконец оглушает
какая планета большая
как все это дорого хрупко саднит и мешает
соринкой в усталом глазу

уже задолбало когда там кого осеняет
и слушать наверное всем не меня ведь
а если молчать то никто не узнает
фигня суета
но все же какой там контент на раздаче
пришлю тебе ссылку когда будет полностью скачан
а может быть все это надо иначе
но я буду так

из серого ящика с белым пятном
достать ленинградскую вечную «Смену»
в четвертой парадной открыто окно
и взгляд из окна упирается в стену
а в этой стене постоянно живут
и любят гардины закрыть забывая
такой бедноватый и страшный уют
с другим перепутать сумеешь едва ли

как будто в большую работу дана
тебе эта тонкая томная мука
и город янтарный во всех временах
и двор как инклюз без малейшего звука
воздушный пузырик пустая руда
лишенный свободы лишенный погоды
вода подступает спадает вода
и все как натура уходит уходит

и связка привычных тяжелых ключей
от двери парадной от двери квартиры
отдай и окажешься сразу ничей
ничем не привязанный к вещному миру
такие как ты выбирают вокзал
веселые речи открытые лица
и что там кому и когда не сказал
неважно забудется не сохранится

уедешь один приживешься везде
везде будет ярче контрастнее резче
а он будет плыть в равнодушной воде
заношен до дыр до асфальтовых трещин
забывший легко Ильича и Петра
тебя позабыть невеликое дело
ничуть и ничем не похожий на рай
навечно надетый на голое тело