За новогодним настроением
пошли в посёлок Ворошилова.
Там было только две шампанского,
довольно, кажется, паршивого.
Там ненакрашенные женщины,
уже усталые и трезвые,
Горошки брали с майонезами,
как нам традицией завещано,
Там «привези цветочек аленький»
шептала в телевизор родина,
И мы решили — две по маленькой
и ленточку светодиодную.
У края леса пиротехника
бабахи сыпала и сполохи,
А мы стояли, два бездельника,
перебирая всех, кто дороги,
И вроде дороги и сами мы,
и нам на всех хватило памяти,
И Новый год пришёл без паники —
В ноль ноль Москвы, по расписанию.
какие-то мы в этом декабре
не те нам не к лицу былая нежность
нам душно тесно широка кровать
мы взрослые мы выше всех дерев
но если поскрести примерно те же
и все не научились зимовать
у каждого есть песня наизусть
о том кого из сада не забрали
кому не дали премии большой
и медленно качающийся зуб
болит неутолимою печалью
да что же что такое хорошо
но дядя степа помоги достать
но дедушка мороз засыпь дарами
пока нас отражают зеркала
и солнце освещает просто так
и редкий снег летит в оконной раме
как крошки с голубиного стола
не все твои любимые — мои.
и да, наоборот, конечно, тоже.
тут, сколько лет бок о бок ни живи
и сколько ни срастайся вдоль по коже,
а все равно окажешься вовне,
и сколько их таких, не видных мне.
и часть меня гуляет без меня
и мне же наловчилась изменять,
и часть тебя поет высокий джаз,
а мне ее не слышно, как ни жаль,
и часть меня — такая же, как я,
но как-то странно брать ее в мужья,
и часть тебя жената на другой,
ты говоришь ей, кстати: “дорогой”,
сказал бы в двадцать кто-нибудь, любой,
что в сорок плюс — везде одна любовь.
и, честно говоря, не хватит рук
собрать все это в неуклюжий круг,
скорее в сердце лопнет что-нибудь,
отчаявшись ранжировать судьбу.
вот часть меня, и часть меня, и часть,
ни вычесть, ни прибавить, ни украсть.
отложим сходку любящих сторон
до собственных веселых похорон,
and let it rest unspoken further on.
это мы моя радость действительно мы
после лета у самого края зимы
на вполне уже финишных наших прямых
мы застыли невидимым строем
наши шпалы лежат наши рельсы стучат
мы стучим по ночам в свой единственный чат
для которого как от начала начал
длится августа тридцать второе
мы проверили кажется все что могли
нам уже продадут все напитки земли
мы курили рожали бросали вели
мы любили спасали теряли
нам открыты все двери но хватит дверей
к этой странной полуночи в нашей игре
не останется фей дедморозов царей
до которых бы мы не достали
это мы середина закончился сет
мы ещё не уходим так сразу и все
мы стоим на нейтральной пока полосе
и засунули руки в карманы
ночью холодно слушай сентябрь извини
и уже не торгуясь за тёплые дни
мы исправно как все пропадаем одни
а в толпе чуть помедленней странно
дорогая толпа я найду ли ценней
мы горели в воде и тонули в огне
или просто мы были внутри и вовне
это нас не испортило вовсе
обними меня крепко товарищ и брат
нас такие уже закалили ветра
что ей-богу не страшно а просто пора
принимать эту осень
когда будет осень мы тоже
окажемся люди без кожи
и всю эту глупость и нежность
упрячем под шубы конечно
к купальникам и сарафанам
в шкафы чемоданы и кофры
отправится утренний кофе
под иноязычным платаном
и пятна июльского жара
вскипающие на асфальте
и все что само себе нате
бесплатно избыточно даром
все это что грело и пело
соленое звонкое тело
и каждая клетка его
и теплые ворохи хвои
и нас удивительно двое
и значит в достатке всего
и самое синее небо
которое нас берегло
снабжало винищем и хлебом
и мимо грозу пронесло
давай это что ли запомним
пока еще на подоконник
из форточки не намело
to Kate
мое сердце занято и разбито.
в нем картинка на 24 бита
о тебе — настоящей — на фоне лета —
я забыла, как это много цвета.
я хочу увезти это все с собою,
это сине-зеленое, голубое,
этот свет обреченный и голубиный
под уже наливающейся рябиной.
не успеешь чихнуть, народятся внуки.
у тебя такие родные руки.
я с тобой. я с тобой. нет светлее грусти.
пусть меня, пожалуйста, не отпустит.
и любви-то моей ничего не надо.
может, разве что, жимолости из сада,
я несу этот хрупкий кулек в ладонях —
никогда не знаешь, кто будет дома,
проминайся, время, терпи, бумага,
до бессмертия ровно четыре шага,
я всегда с тобой. в это можно верить.
я звоню, откроешь? уже под дверью.
как будто кто по имени позвал
и целый день еще шуршит ресивер
как будто бы ты избранный какой
да нет чего-то ветром принесло
а это просто жизнь тебе дает
неясно что спасибо за спасибо
не разглядеть и не достать рукой
и вдвое непонятней что прошло
когда тебе допустим целых шесть
и ты не понимаешь взрослых правил
свобода ощущается в простом
единственном сегодня и вчера
играть играть за мультиком уснуть
испачкав всю подушку в шоколаде
потом проснуться с пересохшим ртом
в три сорок две неведомых утра
и это жизнь с заходом за мечту
продолженная линией разметки
в чужих домах в знакомых городах
в три сорок две и сорок два и да
по имени зовут но очень редко
как будто бы перешагнул черту
а там вода холодная вода
и счастья нет не больше чем всегда
как прощаются с тем что осталось внутри
как неслышные шорох движенье и скрип
перламутрово-серой изнанки
как ладони подкожные знаки
как ненужное знание многих мужчин
прикоснуться к которым не будет причин
между ними и мною дорога
а хотя уже трогай не трогай
но ушедшая молодость в пасмурный день
отражается в каждой спокойной воде
приглушает и гасит контрасты
и за этим ни горя ни счастья
а неслышная правда об этой судьбе
словно книжная стопка в обложках и без
подержи меня за руку тело
я пока еще не улетела
снова хронос съедает своих сыновей
извини не нашлось анекдота новей
ибо чем еще в роще свистит соловей
все отчаянней с каждой минутой
сладко дышится дымом чужих сигарет
снова тень полусвет полутень полусвет
я иду по сплошной непроглядной москве
я люблю этот мир почему-то
это может быть только стокгольмский синдром
этот запах несвежей болоньи в метро
эта жажда и ненависть нежность и кровь
и мычанье на утренней дойке
это бегство по паперти к теплым углам
этот хлам осиянный богический хлам
где смирения страха тоски пополам
и любви неразменная койка
если мне доведется разжать этот круг
неразрывного счастья которое вдруг
так уже неживых выпускают из рук
вместе с самой последней надеждой
кто о ком будет плакать найду ли слова
никогда не узнаю была ли права
никогда не узнаю покуда жива
и потом не узнаю конечно
но когда распахнется решающий бой
разреши мне подольше остаться собой
нелюбимой любимой не знаю любой
это будет не так уже важно
я хочу это видеть наверное нет
я дичок не прижившийся в этой стране
я почти уже твой исчезающий снег
и кораблик бумажный