М.
В какой-то своей ипостаси известный механик
был бабник.
Сто женщин сияли в короне его, как бериллы.
Гаврилов,
куда тебе столько? — частенько друзья вопрошали.
Мешали.
Любовь не имеет пристроенной счётной машины,
мужчины.
Сто женщин сияли механику знаком отличья,
добычей,
уловом в безвидной и черной водице вечерней.
Дочерней,
сердечной, капризной любовью ему отвечали,
молчали
и слушали, если/когда на него находило.
А было.
Обычные бабы с ногами, глазами, губами,
мозгами,
мы были его оригами, его преферансом,
пасьянсом,
его серебристые рыбы, лещи и уклейки,
наклейки
успешного скаута, бонусы, цацки, трофеи
и феи,
его собеседники, метки на контурной карте,
короче,
огни темной ночью.
Особенно темною ночью.
Когда ты сидишь и сидишь, звездолет свой латаешь,
латаешь,
и время твое истекает, в труху улетает
и тает,
то радиограммы, в которых твои поздравления
именные,
становятся все как последние
позывные.
Гаврилов, Гаврилов, я всё понимаю, механик,
механик,
что скажешь об этом, особенно здесь и сегодня, стихами?
А всё, отвечает Гаврилов, сегодня мне хватит.
И катит
в больничной коляске, в скафандре, к надутому трапу.
И запуск.