и когда ты стоял прижавшись
к ограждению на мосту
глядя как грохоча ужасно
поезд сыплется в темноту
и когда на тебя дохнуло
сквозняком из других глубин
пробрало ли подземным гулом
утешался ли что любим
поспешил ли нарезать водки
прослезился ль ночным письмом
что ты понял своим коротким
голубиным своим умом
отдавать целовать не охать
не считать за плечом теней
а потом налетает грохот
и утягивает в тоннель
так немо тихо глухо в эти дни
как будто божество секундной стрелки
задумалось зависло над пасьянсом
нажало стоп не стало ничего
лишь мокрые размытые огни
и пар из губ и дождь колючий мелкий
и ветер продувает постоянство
сквозь полое пустое существо
я столб древесный дерево сосна
я водоросль в океанском склепе
гермафродит тоскующий по брату
я редкий вид червя я раб я червь
увидеться поверить опознать
без боя сдать щетинчатую крепость
и спариться нелепо и превратно
за полсекунды до любых зачем
сменивши глобус, жизнь наруша, живешь другую.
сидишь в кафе с октябрьским видом, с ноябрьским ветром.
проходит уличный разносчик и весть благую
кладет на скатерть, и отходит. не ждет ответа.
страданий истинно не будет — удостоверься.
ты чемпион по расставаньям в легчайшем весе.
по мостовой бегут окурки, клочки газеты.
день гаснет. сумерки покуда длинны, как летом.
пустая кружка, зябнут пальцы. звонят на башне.
встаешь со стула, осыпаясь табачным прахом.
несешь в себе глинтвейн гвоздичный и сон вчерашний.
несешь себя, как горб безвидный, топор и плаху.
к чужой душе не прилепиться,
не обротать ее никак.
она парит себе, как птица,
в невероятных облаках,
а ты, беспомощный тупица,
глазеешь, шапку оброня,
как все, с чем ты желал бы слиться,
бликуя проблесковым блицем,
скрывается за гранью дня.
к чужой душе не прилепиться,
стряхнет — пылинкой с рукава.
она сама себе столица,
она сама себе права.
своей неотменимой властью
участвовать в ее судьбе
ты можешь рвать ее на части,
лишать покоя, сна и счастья,
но не присваивать себе.
к чужой душе не прилепиться.
не встроить переходника.
пока ты ищешь, где бы впиться,
нацеливаясь у виска,
своей любовью окружаешь,
сжимаешь в трепетных тисках…
она ни словом не мешает,
себе чего-то там решает,
саму себя принаряжает,
потом встает и уезжает.
неотчуждаемо чужая.
неутешима и легка.
говоришь сам себе, что прошла зима,
пережил то, что смог; что не смог, — оставил
так, как есть; не сошел до конца с ума,
закалился в процессе не хуже стали,
вышел в мир, осмотрелся, раскрыл ладонь —
подкормить голубей у седой скамейки,
рассказал им, что свил сам с собой гнездо
там, внутри, где прописан до самой смерти,
рассказал им, что видел плохие сны,
что на кухне пригрелся у батареи,
но зимы не растопишь ничем земным,
а земное в тебе, говоришь, стареет…
рассказал бы еще, но в ушах свистит,
и карман обмелел, и ладонь пустая…
иногда для того, чтобы всех простить,
одного воскресения не хватает.