Ты — ищешь утешения никак?
Твоя ли боль сильна и глубока?
Ты настоящих не видал ранимых.
Их множество. Их тьмы, Иеронимо,
Их пожалеть — да вроде бы ни в чем,
у них все есть — и стол на именинах,
и божий дар, и твердое плечо,
и полный дом, и трудовой сарай,
и двор, в котором скачет детвора.
Но с полночи до самого утра
они безрадостны. Непоправимо.
К ним ходят те, кто нужен был тогда,
когда земля сияла, молода,
и шла поверх пунцовыми прыщами,
когда брони нигде не наросло,
и прямо в кровь текли Добро и Зло, —
и вот никак, нисколько не прощают
всех этих — тех, предательства которых
им так и не пришлось переварить.
Не тот фермент, краситель, габарит,
не по зубам… По старому ожогу
уйди-приди, едино хорошо.
Чуть ночь, смотри, уже стоят за шторой,
без масла — в сон, смотри-ка, кто пришел,
и ну болтать, приветкаться, гулить.
А наяву и не поговорить.
Не слыть в друзьях, не быть дороже брата.
Оно не лечится счастливым браком,
числом любовей, выводком детей.
Нет радости от сумрачных гостей,
они не носят никаких вестей,
фальшивые, они насквозь не те,
проснешься — наяву все то же, то же,
невероятно долгие пути,
и отправную точку не найти,
и не дойти, и нет, не подытожить.
Любые трезволобые врачи
сказали бы: давно же нет причин.
Живут, меняют статусы и званья.
Ночь предъявляет их для опознанья:
мой невозможный стал совсем не тот,
его послушать, так брюзга и жмот,
и вот уже подглазья начернил,
себя какой-то дрянью начинил,
поверх отъел живот, и чем он горе,
кому, какому юному хлыщу?
Я сам живу и вроде не грущу,
но походя посмотришь в зеркала,
а там уж прядь височная бела,
с кого мне спрашивать о разговоре.
И ты, Иеронимо, не молчи,
скажи ей все, пробейся, прокричи,
когда не хочешь куковать в ночи,
во снах тяжелых, неостановимых.
Пускай она по полной проболит,
оставит шрам, что твой метеорит,
и отгорит, отвалится, отбудет.
Не надо, знаешь, ни себе ни людям,
вот этих осязаемых, единых,
единственных, оставшихся, любимых,
сидящих у постели на заре,
заплаканных в холодном январе,
безостановочно идущих мимо.